Иван Дорба - Свой среди чужих. В омуте истины
Отец Герхарда со школьной скамьи дружил с Давидом Соломоном — впоследствии известным антикваром, крещеным евреем и главой берлинской секты «Христианское познание». Наряду с антиквариатом он занимался коллекционированием грамот и манускриптов немецких королей, императоров, известных поэтов, композиторов, изобретателей, полководцев и совершенно не интересовался рабочим движением. Он был готов рисковать, знал цену рукописям, умел их хранить и спасать то, что считал сокровищем.
Ганс Гиндрихсон погрузил пакет с рукописями на машину, потом долго кружил по Берлину, опасаясь слежки. И когда наконец убедился на пустынных улицах Грюнвальда, что никто его не преследует, подрулил к антикварному магазину Давида Соломона.
Опытный старый антиквар разделил толстые пакеты на тонкие стопки и рассовал их среди рукописей знаменитых мужей Германии.
Спустя несколько недель Соломона напугала внезапно нагрянувшая полиция, потребовавшая список членов «Христианского знания». Получив его, удалилась. И все-таки сигнал тревоги она вызвала.
Поэтому вскоре Герхард Брейдшейд уехал в Данию и остановился у своего школьного товарища и тезки Герхарда Соломона в роскошной вилле на острове Фиония. Герхард Соломон, узнав, что рукописи Маркса и Энгельса запрятаны у его отца, категорически настоял на том, чтобы переправить их в другое, более надежное место, понимая, что для фашистов не имеет значения факт принятия христианства его отцом.
После долгих поисков заслуживающий доверия человек нашелся. Это был Ганс Гансен, деятель СДП, проживавший в небольшом городе Флиссенбурге, неподалеку от границы со Шлезвиг-Голпггейном, почти напротив Кёльна, где жил его брат. Рихард Гансен тоже член СДП, ему и предстояло переправить чемоданы с рукописями через границу.
В то время крепко сколоченная антинацистская группа социал-демократов в Флиссенбурге занималась переброской своих партийцев, которым грозила опасность. Теперь предстояло выполнить четко весьма деликатную и опасную операцию. План разработали такой: устроить датско-германские гонки на гичках, с тем чтобы гребцы в сумках перенесли рукописи своим друзьям в Дании. Трагикомические гонки прошли благополучно.
Понимая, что подвергает себя смертельной опасности, из Германии прибыл и Давид Соломон, прихватив с собой случайно затерявшуюся среди манускриптов пачку с письмами Маркса.
В Совдепии узнали, что СДП решила распродать имеющиеся у них рукописи. Институт Маркса—Ленина—Сталина тут же предложил либо купить, пусть по самой высокой цене, либо взять на хранение эти рукописи. Однако под влиянием 2-го Интернационала Москве было отказано. Архив был продан за 12 000 гульденов Институту истории в Амстердаме.
Вспомнив все это, чтобы прибавить весу в глазах Блайхера, я заметил:
— Мне известно, что архив перекочевал из Берлина в Голландию...
— Да, но когда по распоряжению фюрера Альфред Розенберг лично явился в сороковом году к директору института и потребовал архив, Постхумус нагло заявил, что документы, письма, заметки переправлены на хранение в Лондон. После чего поступило распоряжение конфисковать рукописи классиков марксизма, хранящиеся у родственников Карла Маркса. Хотелось раздобыть хоть что-нибудь. А эта чертова Анита Лонг отнекивается. Что скажете? — и Блайхер уставился на меня.
Слушая самодовольного абверовца и глядя, как он то сжимает, то разжимает кулак, а Поремский, будто в такт этому, кивает головой, думал: «Эти маньяки тут же все найденное сожгут, а у арестованной Аниты рано или поздно узнают, где она хранит или куца запрятала рукописи. В результате Маркса и Энгельса превратят в эдаких "святых" мучеников, а их творения — в "Евангелие". Человечество должно трезво и здраво, без постороннего давления, в частности иудейского, оценить, ведет ли их учение к добру, красоте, свободе, мировой гармонии, или напротив, подобно фашизму, — к злу, рабству, падению морали и прочим бедам».
И, глядя немцу в глаза, сказал:
— Конечно, господин... майор! Я сделаю все возможное, чтобы узнать, где прячут архивы Маркса и Энгельса, этих выродков и врагов человечества и посланцев самого сатаны! — И подумал: «Первая серьезная проверка!»
— Очень хорошо! Сами понимаете, как это важно. Если вам это удастся, ваша карьера обеспечена. А теперь перейдем к деталям. — И Блайхер уселся в кресле поудобней, кивнул Поремскому на бутылку с коньяком.
Так, потягивая, «по-немецки», из рюмок, мы просидели еще добрый час.
7
В тот вечер, следуя совету Каткова, добравшись до улицы Шаброль, я неторопливо брел, разглядывая небольшие дома и скромные виллы. Было тепло, закатное солнце висело над крытыми черепицей крышами и окрашивало их пурпуром. Небольшой старенький особнячок под № 5 белел за невысоким палисадником, где, с одной стороны, цвели ярко бело-розовым цветом развесистые яблони, с другой — могучий дуб раскинул ветки, покрытые светло-зеленой листвой, а под ним—плетеная садовая мебель... и тут же из далекого детства перед глазами всплыли такие же плетеные кресла, такой же дуб — наш бандуровский двухвековой, что стоял в парке.
Я дернул за ручку звонка. На балконе появился Жерар, приветственно замахал рукой и крикнул:
— Заходите, милости просим! — замок щелкнул, и калитка оказалась отпертой.
«Значит, можно, оставаясь в доме, за что-то дернуть или повернуть рычажок, и засов отодвинется». Я с любопытством его оглядел и зашагал по дорожке к дому. Мне навстречу шел, широко улыбаясь, хозяин.
— Здравствуйте, дорогой господин Вольдемар! Не видели наших хитростей? Парижские лентяи давно уже приспособились не бегать каждый раз отпирать. Хорошо, что вы пришли, вам будет интересно. У меня гостит ваш земляк, недавно приехал из России.
Мы поднялись на веранду и очутились в просторной столовой, стеклянная дверь и окна которой были на уровне цветущих крон яблонь. Солнечные лучи освещали висевшие на стене натюрморты и старинный буфет. И мне снова пришел на ум огромный дубовый буфет в Бандуровке, где на верхней полке громоздилась всевозможная посуда, на второй — хрусталь, в том числе кубок на высокой ручке с инициалами Павла I с причудливой крышкой, изображающей двуглавого орла. Это был подарок императора одному из моих предков.
И вот однажды за обедом, когда подали жиго, произошел забавный казус. Эстер не выносила телятины и, пожевав, подсовывала под щеки, чтобы потом, нагнувшись якобы за салфеткой, выплюнуть на пол. Эльвина Матвеевна на этот раз заметила раздутые щеки дочери и шепотом приказала доедать. А Эстер... неслыханное дело, за обедом!., нырнула под стол и рыдающим голосом восклицала: «Не хочу! Не могу! Не хочу! Не могу!» Никто из старших не успел еще сказать слова, как со стороны буфета раздался треск и звон посуды. Стоявшая возле него горничная открыла створки и на лету подхватила фарфоровый чайник... Скрепки, удерживающие перегруженную полку, не выдержали с одной стороны, и она осела. Вся тяжесть сдвинувшейся посуды лета на старинный кубок Павла I. Было уже не до сидящей под столом дочери бонны.
А телятины Эстер уж больше не давали...
Такие мысли почему-то блуждали у меня в голове при виде буфета Жерара, где стоял графин с аперитивом и рюмки с одной стороны и бутылки с вином — с другой.
А хозяин тем временем отворил дверь в гостиную и позвал:
— Месье Поль!
И тут же вошел плотный, выше среднего роста брюнет, круглолицый, с чуть приплюснутым носом и внимательными зеленовато-карими тазами.
«Видимо, из крестьян или казаков. С виду волевой, решительный, добрая улыбка располагает к беседе, крепкое рукопожатие — к доверию. Наверно, разведчик! — заключил я. — Интересно!»
— Павел Иванович, — представился он. — Здравствуйте! Робин мне рассказывал о том, как вы спасали его в поезде. Я ехал в соседнем вагоне. Хотелось познакомиться поближе и поблагодарить за нашего доброго хозяина, — и он положил свою лапищу ему на плечо.
А Жерар, подхватив нас под руки, повел к буфету.
— Эн ту пети пе, месье! Э... вив ла туар![34]
Подняли рюмки, чокнулись, выпили. Жерар налил по второй. И в этот момент в столовую вошла миловидная, молодая сероглазая блондинка, совсем не похожая на француженку, и пригласила к столу. Когда я целовал ей, здороваясь, руку, она, любезно улыбаясь, выразила удовольствие, что я пришел, поблагодарила за Робина и посадила рядом.
У французов коронное блюдо—суп. Его не едят—смакуют молча. Застольная беседа возникает позже, за стаканом вина. Белого, коща подают рыбу, красного — к мясу.
Разговор поначалу зашел о нападении на Югославию. Жерар заметил, что это пощечина Сталину, подписавшему договор о дружбе с правительством Югославии:
—Гром пушек немецких дивизий на югославско-болгарской границе спустя три часа после подписания пакта о дружбе с Советским Союзом и одновременное вторжение итальянских войск, конечно, приведут к молниеносному поражению Сербии. Тем более, что Славко Кватерник по радио провозгласил о «Независимом Хорватском государстве» во главе с Анте Павеличем. Одновременно идет и поражение Греции, которой англичане не в состоянии помочь. Надеюсь, все это подействует, как холодный душ, на руководство Москвы... — и он уставился на Павла Ивановича.
