Грэм Грин - Грэм Грин — Стамбульский экспресс
Корал Маскер постояла в коридоре, наблюдая за Майетом и раздумывая над тем, серьезным ли было предложение Мейбл Уоррен. Майетт сидел склонив голову над кипой бумаг, карандаш его бегал вверх и вниз по столбцам чисел, все время возвращаясь к одной и той же цифре. Затем он положил карандаш и охватил голову руками. На миг она почувствовала жалость и в то же время благодарность. Когда не было видно его проницательных глаз, он мог сойти за школьника, отчаянно трудившегося над домашним заданием, которое никак не получалось. Она заметила, что он снял перчатки, чтобы удобнее было держать карандаш, и его пальцы посинели от холода; даже шикарное меховое пальто казалось ей жалким — от него не было никакой пользы. Пальто не могло решить его задачек или согреть ему пальцы.
Корал открыла дверь и вошла. Он поднял глаза и улыбнулся, не переставая работать. Ей хотелось отобрать у него работу, подсказать ему правильное решение и предупредить: учитель не должен догадаться, что ему помогали. «А кто ему помогал? Мать? Сестра? Конечно, уж не такая дальняя родственница, как двоюродная сестра», — размышляла она, усаживаясь; ее непринужденное молчание свидетельствовало о том, как они близки друг другу.
Когда ей надоело следить через окно за надвигающимся снегопадом, она заговорила с ним:
— Вы сказали, что я могу прийти сюда, когда захочется.
— Конечно.
— Я чувствовала себя просто скотиной — вдруг ушла, даже не поблагодарила вас как следует. Вы были так добры ко мне вчера вечером.
— Я и представить себе не мог, что вы останетесь в купе с тем мужчиной, когда вам стало плохо, — сказал он, нетерпеливо постукивая карандашом. — Вам нужно было хорошенько выспаться.
— Но почему вы так интересуетесь мной?
И услышала роковой, неотвратимый ответ:
— Мне кажется, я очень хорошо вас знаю.
Он тут же вернулся бы к своей работе, если бы не ее горестное молчание. Она видела, что он обеспокоен, удивлен и немного смущен. «Он считает, что я хочу заставить его спать со мной, — подумала она и сразу же задала себе вопрос: — А я хочу? Хочу?» Если бы он слегка взъерошил ее волосы, быстро расстегнул платье, прильнул губами к ее груди, то стал бы совсем похож на тех других молодых людей, которых она знала. «Я в долгу перед ним, и мне нужно ему это позволить», — думала она, но опыт других женщин снова напомнил ей о том, что долг ее гораздо больше. «Но как я могу заплатить, — размышляла она, — если он не настаивает на оплате?» И сама мысль о том, чтобы предаться этому незнакомому делу, когда она не пьяна, как, по ее догадкам, были пьяны другие женщины, не пылала страстью, а просто испытывала благодарность, бросала ее в холод сильнее, чем вид падающего снега. Она даже хорошенько не знала, как тут вести себя, следует ли оставаться с ним всю ночь, нужно ли все с себя снимать в этом холодном купе. Но тут же принялась утешать себя мыслью о том, что он, подобно другим ее знакомым, удовольствуется малым, он просто более щедр.
— Прошлой ночью я видел вас во сне, — сказал Майетт. Произнося эти слова, он пристально смотрел на нее; по его напряженной позе и по тому, как он неправильно истолковал ее молчание, она поняла: в общем-то они мало знают друг друга. Он нервно засмеялся. — Мне приснилось, что я заехал за вами и пригласил прокатиться, и тут вы собрались… — Потом замолчал в раздумье и не закончил фразу. — Вы меня взволновали.
На нее напал страх. Казалось, это ростовщик перегнулся через свою конторку и мягко, но неумолимо повел разговор об уплате долга.
— Это ведь во сне, — сказала она.
Но он не обратил внимания на ее слова.
— А потом мимо прошел проводник и разбудил меня. Во сне все было как наяву. Я так взволновался, что заплатил за ваш билет.
— Вы хотите сказать, что подумали… что собирались…
Ростовщик пожал плечами, ростовщик снова сел за конторку, ростовщик позвонил слуге и велел проводить ее на улицу, к людям, к свободе, туда, где ее никто не знал.
— Я просто рассказал вам об этом, чтобы вы не беспокоились — вы ничем мне не обязаны. Это сон на меня повлиял. А когда купил билет, то подумал, почему бы вам не воспользоваться им. — Затем он взял карандаш и вернулся к своим бумагам, добавив машинально, не придавая словам значения: — Такой уж я тщеславный, подумал, за десять фунтов…
Сначала смысл этих слов не дошел до нее. Она была слишком смущена тем, что ее освободили, и ей стало даже обидно, что ее желают только во сне, а главное, она была так благодарна ему. И вдруг прозвучали последние слова, в них слышалось нечто похожее на смирение — такое было ей незнакомо. Она осознала, как боится этой сделки, и, протянув руку, дотронулась до лица Майетта — этот жест, выражающий благодарность, был позаимствован ею из известных лишь по рассказам любовных отношений.
— Если вы хотите, чтобы я… — сказала она. — Мне показалось, что вам со мной скучно. Мне прийти ночью?
Она положила руки на бумаги у него на коленях, предлагая себя с чарующей и трогательной неуверенностью; косточки пальцев ее маленьких, широких рук густым слоем покрывала пудра, кончики ногтей были покрашены красным, они прикрыли ряды цифр, расчеты Экмана, его увертки и хитрости.
Мысли его никак не могли оторваться от того, как Экман лавирует среди тайных ходов.
— Мне показалось, что я вам неприятен, — медленно произнес он, поднимая ее руки с бумаг. И добавил неуверенно: — Может быть, из-за того, что я еврей?
— Вы просто устали.
— Здесь есть что-то, чего я не могу уловить.
— Отложите это до завтра.
— У меня нет времени. Мне надо с этим покончить. Мы ведь не стоим на месте.
Но на самом деле всякое ощущение движения пропадало из-за снега. Он падал так густо, что скрывал от них телеграфные столбы. Она убрала руки и спросила его с обидой в голосе:
— Значит, вы не хотите, чтобы я приходила?
Спокойное дружелюбие, с которым он встретил вопрос, поубавило ее благодарность. Но движение девушки пробудило в нем ту особенность характера, которую она иногда и раньше замечала, — ни один еврей не позволит отобрать у него то, за что он опрометчиво заплатил.
— Хочу. Приходите. Приходите ночью, — сказал Майетт. Он сжал ее руки, сначала легко, а потом сильнее. — Не думайте, что я холодный. Просто у меня ощущение — мы так близко знаем друг друга. Будьте же хоть немножко неведомой, — умоляюще попросил он.
Но она не могла сразу сообразить, как притвориться, и просто согласилась с ним:
— Да, я тоже это чувствую.
Добавить было нечего, и они, точно старые друзья, сидели и молчали, без волнения думая о предстоящей ночи. Ее пыл, вызванный благодарностью, испарился; теперь эта благодарность казалась ненужной, да и непрошеной. Ведь не испытываешь благодарности к такому давнему знакомому, просто принимаешь одолжение и сама делаешь одолжение, поговоришь немножко о погоде, не протестуешь, когда тебя приласкают, но и равнодушие тебя не огорчает, а если, танцуя, увидишь его в партере, улыбнешься ему раз или два — ведь нужно же что-то делать со своим лицом, оно такое некрасивое, а мужчинам нравится, когда их узнают со сцены.
— Снег идет все сильнее.
— Да. Ночью будет холодно.
Нужно улыбнуться, если шутка была двусмысленной, и ответить как можно игривей, раз имеешь дело с таким старым другом: «Нам будет тепло», хоть ты не в состоянии забыть, что ночь приближается, и вспоминаешь все то, о чем подружки рассказывали, какие давали советы, от чего предостерегали, чем приводили в смущение, как противно было слышать, что мужчина бывает одновременно и равнодушен, и похотлив. Все утро и во время обеда шел снег; в Пассау он толстым слоем покрывал крышу таможни, на путях снег таял от паровозного пара, превращаясь в серые, полные льдинок ручейки. Австрийские таможенники в резиновых сапогах осторожно выбирали дорогу, они, тихо перебраниваясь, поверхностно осматривали багаж.
ЧАСТЬ III
ВЕНА
Йозеф Грюнлих передвинулся к надветренной стороне трубы, снег на крыше вокруг него лежал кучами. Внизу, подобно костру во тьме, сверкал вокзал. Заверещал свисток, и, медленно двигаясь, появилась длинная цепь огоньков; он взглянул на свои часы, когда вокзальные пробили девять. «Это Стамбульский экспресс, — подумал он. — Опаздывает на двадцать минут, может, задержался из-за снегопада». Он подвел свои плоские серебряные часы и снова засунул их в жилетный карман, расправив складки на округлившемся животе. «Ну, в такую ночь, как эта, неплохо быть жирным». Прежде чем застегнуть пальто, Грюнлих засунул руки между кальсонами и брюками и поправил револьвер, который висел внутри штанины на шнурке, обмотанном вокруг пуговицы. «Йозефу можно доверять в трех случаях, — самодовольно рассуждал он сам с собой, — женщина, еда и прибыльное дельце со взломом». Он отошел от укрывавшей его трубы.
