Н. Шпанов - Заговорщики. Перед расплатой
Давать сигналы было бесполезно.
Шофер растерянно оглянулся.
— Поезжай, — сказал Содном—Дорчжи.
Автомобиль медленно тронулся, раздвигая стадо. Ближайшие к автомобилю овцы заметались, но со всех сторон их сжимала плотная масса животных. Они давили друг друга с такой силой, что некоторые овцы взбирались на спины соседей и бежали по ним. Одинокий верблюд, неизвестно как затесавшийся в стадо, задрал голову и, высоко поднимая ноги, пытался проложить себе путь в месиве блеющих овец.
Шофер остановился.
— Поезжай! — повторил Содном—Дорчжи.
Но автомобиль не двигался. Масса животных вращалась вокруг него, как водоворот у коряги.
Испуганный воем мотора, верблюд совершил неуклюжий прыжок. Его большое горбатое тело повалилось на бок Взбрыкнув, верблюд ударил ногою прямо в нос автомобиля Облицовка была пробита, и вода потекла из радиатора веселыми струйками, испускающими клубы пара.
Из–за песчаной завесы показался всадник. Издали узнав Соднома—Дорчжи, он пробился сквозь стадо, перешел на галоп и на всем скаку спрыгнул на землю.
Улыбаясь и неуклюже растопырив пальцы, он протянул Содному—Дорчжи руку для пожатия.
— Далеко ли до Ундур—Хане? — спросил Содном—Дорчжи.
Пастух ласково погладил теплый капот автомобиля.
— Твоему чорту два шага.
— Ты же видишь: "чорт" издох.
Пастух покачал головой.
— Айяха! Такая арба сломалась. — Он подумал и предложил: — Давай залепим дырки навозом.
— Сколько ходу на коне до Ундур—Хане? — терпеливо переспросил Содном—Дорчжи.
— Какой конь?
— Твой конь…
Пастух подумал:
— Может, час, может, больше.
Адъютант подбежал к заседланному коню пастуха и, не притрагиваясь к стремени, на лету поймал повод и вскочил в седло.
— Пришлю сюда летчика! — крикнул он, подняв плеть.
— Нет! — резко крикнул Содном—Дорчжи. — Он не успеет сесть до темноты, самолет сломает.
Адъютант посмотрел на закат и опустил плеть: от пурпурного диска над горизонтом почти ничего не осталось.
— Дай мне еще трех коней, — сказал Содном—Дорчжи пастуху.
Тот надел шапку на длинный шест, которым погонял скот, и размахивая им над головой, пронзительно засвистел.
Через минуту еще несколько пастухов подъехало на зов. Так же как первый пастух, узнав Соднома—Дорчжи, они спрыгивали на землю и с радостными улыбками подходили для приветствия.
Повидимому, пастухи полагали, что предстоит дружеская беседа. Но по насупленным бровям и сурово сжатому рту Соднома—Дорчжи они поняли, что ему не до разговоров, и молча замерли в почтительном ожидании.
Однако после некоторого колебания старший из пастухов все же подошел к Содному—Дорчжи.
— Я хочу сказать тебе очень важное.
— Говори, — сумрачно ответил Содном—Дорчжи.
— Нам не нравится то, что происходит в степи: на протяжении месяца мы третий раз вылавливаем лам. Откуда им быть? Ты же сам знаешь: уже много лет, как народ изгнал их из республики. — И, недоуменно разводя руками, пастух переспросил: — Откуда им быть?
— Сколько поймали на этот раз?
— Шестерых.
— Наши или баргутские?
— Всякие есть, даже тибетские…
Содном—Дорчжи быстро сопоставлял в уме это сообщение с теми, что уже на протяжении значительного времени поступали с разных концов страны: ламы появлялись то тут, то там. Это не были какие–нибудь осколки прошлого, столько лет скрывавшиеся в степях Монгольской Народной Республики. После большего или меньшего запирательства все они в конце концов признавались, что перешли границу не так уже давно: одни только–только, другие с месяц, третьи с полгода тому назад. Не желая оскорблять чувства верующих, хотя и немногочисленных уже, но кое–где еще сохранившихся в стране, органы безопасности обращались с ламами с известной осторожностью. До сих пор не удавалось еще установить, являются ли эти случаи нарушения границы звеньями одной цепи, которая куется где–то за рубежом врагами республики, или простым совпадением. Но мало верилось в такое удивительное совпадение. Отдельные данные, мелкие штришки и признания давали основания предполагать, что попавшиеся ламы — только неосторожный авангард более крупной шайки. Но что это за шайка, каковы ее цели, численность и кто ее хозяева — изгнанные из Монголии князья, или духовные правители, или иноземные враги республики, уже не в первый раз пытающиеся руками лам нанести удар народной власти, — все это было еще не совсем ясно. Но опыт и выработавшееся за много лет государственной деятельности чутье подсказывали Содному—Дорчжи, что на этот раз у лам есть другой, более сильный и искушенный в крупных диверсиях хозяин, чем незадачливый перерожденец. Добыча, которую он так поспешно вез сегодня из Араджаргалантахита в Улан—Батор, казалась Содному—Дорчжи ключом к открытому заговору.
— Скоро ли дадут мне коней? — нетерпеливо спросил он пастуха и, как только подвели лошадей, тотчас вскочил на одну из них и движением подбородка указал адъютанту на задок автомобиля. Там к решетке багажника был прикручен длинный тюк, завернутый в запыленную кошму.
Адъютант быстро распутал веревку и потянул конец кошмы.
На землю вывалился связанный по рукам и ногам Харада.
— Айяха! — с одобрительным интересом в один голос воскликнули пастухи.
Они подошли ближе, и первый из них безапелляционно сказал:
— Японец!
Пастухи помогли адъютанту поднять пленника на лошадь. Через минуту он был привязан к седлу. Адъютант перекинул повод через голову коня и подал сидящему на другом коне Гомбо—Джапу.
Ударами своих длинных палок пастухи проложили всадникам путь сквозь стадо.
Вздымаемое копытами четырех коней облачко пыли покатилось по степи напрямик к Ундур—Хану.
В темнеющем воздухе оно казалось розовым и почти прозрачным.
Пастухи глядели ему вслед и покачивали головами.
— Японец, — сказал старший из них. — Тц–тц–тц…
Двое из них сплюнули и достали из–за поясов трубки.
8
На второй день пребывания Чэна в полку опять был вылет.
Чэну чудилось, будто за яркой "голубой ящерицей" на киле идущего впереди истребителя, за колпаком фонаря он видит прикрытое темными очками строгое лицо Фу. Хотя тот и не думал оглядываться, Чэну казалось, будто голова ведущего то и дело поворачивается к его "лисе", как бы проверяя, не потерял ли строя его бывший учитель. Это раздражало Чэна. Как он ни старался подавить в себе обиду, что вынужден равняться по своему ученику, какие разумные доводы ни приводил в пользу того, что нет в его положении ничего зазорного, в душе все–таки саднило что–то похожее на обиду. Чтобы не думать об этом, он старался смотреть туда, где маячила в воздухе "ящерица", не чаще, чем нужно было, чтобы держать дистанцию и заданное превышение.
Чэн стал поглядывать вниз. Сверху земля казалась не такой однообразной, как внизу. Она расстилалась бесконечным разноцветным ковром — то уходила вдаль яркими, сочными пятнами буйно–зеленых рощ, то лежала черными полосами рисовых полей. Дальше к югу холмились беспорядочные складки предгорий.
И вдруг из–за холмов появились озера. Они лежали рядами, как разноцветные бусы, окрашенные в неправдоподобно яркие цвета: ослепительно–голубые, ядовито–зеленые, желтые и красно–коричневые, в оправе обсыхающих песков.
Вот впереди блеснула лента реки Ляохахэ. Чэн мельком глянул на "голубую ящерицу" Фу, набиравшего высоту, и последовал его примеру.
Ляохахэ прошли на боевой высоте. Линия переднего края обозначалась дымками разрывов.
Чэн огляделся. Небо казалось чистым. Но едва он успел это подумать, как впереди вправо блеснул желтый огонек разрыва снаряда зенитки. Хлопья черного дыма метнулись в стороны и, казалось, застыли в воздухе почти неподвижной звездой. Вот разорвался еще один снаряд, третий, четвертый. Они рвались правильной полосой, — противник ставил завесу. Чэн отвел взгляд от разрывов, чтобы следить за Фу. Тот все набирал высоту. Потом метнулся вниз. Чэн стал следить за движениями "ящерицы", анализируя пилотаж Фу. В Чэне проснулся взыскательный инструктор: хотелось к чему–нибудь придраться. Но он не мог уловить никакой ошибки: движения машины были правильны — Фу владел техникой пилотажа великолепно. Как только сознание Чэна это отметило, чувство почти неосознанной неприязни, гнездившееся где–то в глубине души, оказалось подавленным другим чувством, большим и радостным, — гордостью за ученика. Что же, может быть, и впрямь, не заболей тогда в школе забракованный им учлет, Чэн переменил бы о нем мнение. Быть может, он сам сделал бы из Фу "настоящего человека", того полноценного человека воздуха, создание которого доставляло столько радости, но которого из Фу сделал кто–то другой. А все–таки кое–что сделал и он, Чэн! Как бы ни сложились обстоятельства, а ведь он, Чэн, несет частицу ответственности за Фу.
