Лев Шенин - Военная тайна
В тот день, когда начальник Ларцева, вызвав его к себе, передал ему бумажник господина Крашке со всем, что в нем находилось, и подробно рассказал Ларцеву, каким образом этот бумажник попал в руки следственных органов, они оба подробно обсудили это дело и наметили все необходимые мероприятия.
Было очевидно благодаря содержимому бумажника, что в данном случае они имеют дело с немецкой разведкой.
На следующий день после получения этого дела Ларцев узнал, что Крашке и Шеринг спешно покинули Москву, и он понял, что они даже не попытаются вернуться обратно и, так сказать, вышли из игры.
Очень скоро был установлен и объект их деятельности, то есть институт, в котором работал Леонтьев, и чертежи и формулы его открытия, которые были сфотографированы.
Ларцев был одним из трех сотрудников органов безопасности, приехавших ночью в институт и производивших осмотр сейфа, в котором хранились секретные документы Леонтьева, сфотографированные по заданию немецкой разведки.
Установив, что сейф был открыт и опечатан путем применения поддельных ключа и печати.
Ларцев встал перед вопросом: кто из работников института замешан в этом преступлении?
Перед Ларцевым стояла, таким образом, задача:
1) Установить агентуру врага, проникшую в секретный институт;
2) Оградить самого Леонтьева и его открытие от возможных посягательств вражеской разведки в дальнейшем.
Ларцев не только разрешил директору института информировать Леонтьева о случившемся, но и счел необходимым лично побеседовать с конструктором и по возможности успокоить его. Это удалось ему после того, как он разъяснил Леонтьеву, что вражеская разведка не успела еще воспользоваться фотоснимками, так как пленка только отправлялась в Берлин и, следовательно, подлежала дальнейшему использованию там. Кроме того, как выяснилось, документы, сфотографированные пока неустановленным лицом, еще не давали сами по себе возможности получить полное представление об открытии Леонтьева в целом, а других документов в сейфе не было, так как они хранились в другом месте, а частично были отправлены в Челябинск.
С другой стороны, провал немецкой разведки в данном случае отнюдь не исключал того, что она захочет дать реванш и попытается найти другие ходы в охоте за Леонтьевым и его открытием.
Ларцев, как опытный контрразведчик, хорошо изучивший особенности гитлеровской разведки, знал, что, отличаясь, с одной стороны, известной грубостью в методах работы, она, с другой стороны, нередко проявляет большую настойчивость и после провала той или иной операции имеет обыкновение возвращаться к ней.
В данном случае этот общий вывод подтверждался хотя бы тем, что после разоблачения одного агента в том же институте и провала в связи с этим предшественника Крашке шпионы снова вернулись к этому объекту.
Это с несомненностью указывало на то, что в Берлине отдают себе отчет в значении работ конструктора Леонтьева.
Ларцев, узнав о гибели Голубцова, происшедшей на исходе той самой ночи, когда он посетил институт и производил осмотр сейфа, сразу занялся проверкой этого дела и прежде всего познакомился с делом по обвинению шофера пятитонки, задавившей Голубцова.
Шофер — фамилия его была Сазонов — не признавал себя виновным в нарушении правил уличного движения и упорно утверждал, что Голубцов сам бросился под машину. Ларцев лично допросил Сазонова и убедился в том, что тот показывает правду.
Сазонов был уже немолодой человек, шофер второго класса, опытный и дисциплинированный водитель. В том, как он горячо и искренне отстаивал свою невиновность, не отказываясь при этом от некоторых деталей, говоривших, казалось бы, против него (так, например, он сразу признал, что не давал сигнала), во всем его поведении на допросе — очевидной скромности, правдивости, волнении человека, на которого незаслуженно свалилось тяжкое обвинение, Ларцев, как чуткий следователь, усмотрел несомненные доказательства его правоты.
Наконец, в пользу Сазонова говорило и то, что, имея все возможности скрыться в этот предрассветный час, он этого не сделал, а вызвал «Скорую помощь» и работников милиции.
Ларцев с искренним чувством пожал руку этому человеку и написал постановление о прекращении возбужденного против него дела.
Ларцев принадлежал к той славной категории чекистов, воспитанных Дзержинским, которые всегда помнили наставление своего великого учителя — бояться, как огня, душевной черствости, холодного равнодушия к человеческой судьбе и с такой же настойчивостью и силой защищать невиновного, случайно запутавшегося или оклеветанного человека, с какой разоблачать подлинных врагов Советского государства.
Оглядываясь назад, на многие годы своей следственной работы, Ларцев с равным удовлетворением вспоминал как дела, по которым — ему удавалось раскрыть самые искусные и коварные происки врагов и обнаружить преступников, так и дела, по которым ему пришлось затратить не меньше усилий и настойчивости для реабилитации честных советских людей, над которыми, в силу того или иного стечения обстоятельств (иногда случайных, а нередко и сознательно фальсифицированных такими же врагами его Родины), нависала черная и, казалось, беспросветная туча незаслуженного и тяжкого обвинения.
Григорий Ефремович — так звали Ларцева — любил свою трудную профессию, хотя она и стоила ему бессонных ночей, огромного нервного напряжения и нередко надолго разлучала с семьей. Он любил свою работу потому, что она была поистине творческой, любил даже те муки, которые приносила эта работа: горечь не подтвердившихся версий, казавшихся такими верными и потом вдруг оказавшихся ошибочными; ночную бессонницу, когда, не выпуская дымящейся папиросы изо рта, он часами расхаживал по своему кабинету, напрягая свой мозг и всю свою интуицию в поисках правильного решения очередной следственной задачи, запутанной, как головоломка; постоянное напряжение, необходимое для того, чтобы верно и вовремя разгадать маневры врага и тем самым предотвратить серьезнейшие последствия; чувство огромной ответственности за каждое дело, за каждый вывод, за каждого человека, судьба которого связана с этими выводами; и категорическую необходимость быть при всем этом неизменно спокойным, внутренне собранным, способным к холодному и трезвому анализу показаний, документов и вещественных доказательств по делам, выплеснутым жизнью на его следовательский стол.
Ларцев любил свою профессию и за то, что она изо дня в день, из месяца в месяц сталкивала его лицом к лицу с огромным многообразием жизненных явлений, конфликтов и человеческих характеров; за то, что он никогда не знал сегодня, над каким делом ему предстоит работать завтра, но был всегда уверен, что каждое новое дело, независимо от его характера, принесет свои, только этому дел у присущие особенности, и, следовательно, новые наблюдения и новый опыт. Что так же, как это дело не будет похожим ни на какие другие дела — по характеру преступления, или по его мотивам, или последствиям, или по методу совершения преступления, или по способам сокрытия его следов, — так ни один из людей, проходящих по этому новому делу — обвиняемых, свидетелей, потерпевших, не будет похож ни) на одного другого человека из тех, с которыми ему приходилось сталкиваться по предыдущим делам.
И, наконец, за то, что почти четверть века его следственной работы, обнажавшей нередко глубины человеческого падения и сталкивавшей его с самыми низменными характерами и самыми кровавыми и страшными преступлениями, порожденными ненавистью к советскому строю, ревностью, жадностью, местью, карьеризмом, — эти четверть века не подточили его любви к людям, а, напротив, укрепили эту любовь, помноженную на твердое сознание, что будущее, за которое борется его партия, его народ, навсегда и начисто уничтожит условия, породившие этих выродков и эти преступления.
И, может быть, самым удивительным в характере этого человека было то, что он, изо дня в день копошившийся в мерзостях человеческих, был по-юношески жизнерадостен, любил людей, всем своим существом ощущал красоту жизни и потому так беззаветно и страстно боролся с ее врагами.
Таков был человек, который в силу своего служебного долга вступил в поединок с осиным гнездом Гиммлера.
8. ОБЫСК
Придя к выводу, что Голубцов покончил жизнь самоубийством, Ларцев решил произвести обыск в его квартире, предварительно установив, что Голубцов жил одиноко и родственников не имел.
Как опытный криминалист, Ларцев давно пришел к выводу, что обстановка, в которой живет человек, его вещи, книги, вкусы, образ жизни, даже манера одеваться характерны для всего его психологического склада и морального облика. Вот почему он с интересом, очень тщательно осмотрел квартиру Голубцова и заключил: нора!
