Норман Мейлер - Призрак Проститутки
Боюсь, он хватил через край, и я этому никак не мог поверить. Нет, говорит он мне, именно так рассказывала Либертад — он клянется в этом как мужчина, любовник и агент (так обычно он выражается, когда чем-то увлечен) и добавляет: «Вот вам подлинный портрет громилы-полицейского, мастера-бандита Пеонеса, вот как он получает удовольствие. Таково нежное, хотя и скрытое лицо нашего садиста».
«И после всего этого вы можете любить Либертад?»
«Она же рассказывает мне о своих выкрутасах. Это свидетельство любви. Вам, конечно, этого не понять. В вашей стране религиозные обряды лишены исповедальности».
Знаете, иногда мне кажется, что Шеви стал американским агентом, с тем чтобы иметь возможность держать нас в курсе своего весьма невысокого мнения об американских ценностях, нравах и морали.
Не буду дольше откладывать описание Либертад. Мы поднимаемся на лифте, звоним в ее дверь, и вот она перед нами. Я сознаю только, что нахожусь в присутствии живого существа. Она необыкновенная. Если огонь свечи светло-золотистый, то она еще светлее. Я увидел ореол платиновых волос, окружающий лицо сердечком с ямочками на щеках, ее глаза глубокой и таинственной синевы смотрят на меня, окруженные темными тенями, а рот — ах, этот пунцовый рот, чуть слишком пухлый и волевой, — словом, я смотрю на ангела с душой, похожей на соты, сладкие и алчные. Таково было мое первое впечатление. Передо мной Джин Харлоу. Затем меня поразила ее походка: ни одна женщина на моей памяти так не ходит.
«Здравствуйте, — говорит она по-английски низким, хрипловатым голосом, — проходите, пожалуйста». И ведет нас через гостиную в садик на крыше, где мы останавливаемся у балюстрады и глядим с высоты шестнадцати этажей на океан. Она проделала это стремительно быстро, словно не хотела, чтобы я видел ее лицо при свете. Возможно, она старше, чем я ожидал, возможно, лет на десять старше Мэрилин Монро, хотя по крайней мере на двадцать лет моложе Мэй Уэст, но как ходит — ни одной из этих звезд не сравниться с ней. Изящнейшие лодыжки, пышные бедра. Время затаивает дыхание, когда она начинает двигаться. Я упомянул Харлоу, Монро и Мэй Уэст — Либертад из этой команды, из команды секс-бомб, это так же верно, как то, что доллары зеленые. Доллары говорят: «Я — деньги, и всегда ими буду. Я ощутимее, чем все вы, смотрящие на меня». Так и Либертад — воплощение секса. У меня такое чувство, будто передо мной богиня, и я впервые понял, каково это оказаться в присутствии кинозвезды.
Вот только должен сказать правду. Вид этой чрезвычайно привлекательной женщины вызывает не восторг, а чувство чрезмерности. Впервые с тех пор, как я увидел вас в Крепости, я был потрясен.
Учтите, она сказала только: «Проходите, пожалуйста». Теперь, на крыше, она роется в серебряной сумочке в тон платью из серебряной парчи. (Не может быть, чтобы она в этом костюме работала кнутом — должно быть, переоделась для нас.) Она не успевает вытащить из сумочки сигарету, как Шеви уже подскакивает к ней с зажигалкой. И подносит огонек. Она затягивается. Это длится долго, как молитва — мне вспоминается капеллан епископальной церкви в Сент-Мэттьюз, который осенял свою паству крестом, до того сосредоточась на муках Спасителя (во всяком случае, такое выражение было на лице капеллана), что ты чувствовал эти муки в своей груди, когда рука его прочерчивала горизонтальную линию. Меня потрясла торжественность, с какой зажигалка была поднесена к сигарете; мне никогда еще не приходилось бывать в обществе столь женственной женщины. Казалось, я видел перед собой жрицу античности, и рассказ Шеви о том, что она проделывала с Пеонесом, представляется мне теперь совсем неправдоподобным из-за его комической жестокости. Пеонес проходил обряд дьявола. У меня возникло чувство, что я вот-вот выдам себя, сам не знаю как. Я внимательно слежу за малейшим движением Либертад. Кажется, она вобрала в себя тайны мастерства всех красивых женщин, каких встречала. По-видимому, она целиком Омега. Куда девались бугры и рытвины грубо вытесанного повседневного мира? Должен сказать, я не могу оторвать взгляд от ее грудей. При свете, проникающем в садик, они выглядят полными, на редкость красивой формы и не менее таинственными, чем ложбинка между ними, столь же глубокая, как и голос Либертад.
Довольно скоро я понимаю, что она знает, чем я занимаюсь: ясно, это она велела Шеви привести меня.
«Вам нравится ваша работа?» — спрашивает Либертад. Она мягко произносит «и». Чувствуется южный акцент.
«Вы хорошо говорите по-английски», — вместо ответа говорю я.
«Я выучилась английскому у одного американца».
«Богатого техасца, — добавляет Шеви, — в Гаване. Он был ее покровителем».
«Он был моим покровителем», — повторяет она таким тоном, словно это пожизненный титул.
«Друг американского посла на Кубе», — поясняет Шеви.
«Один из ваших», — говорит Либертад, обращаясь ко мне.
«Не могу представить себе ни одного моего соотечественника, который не пожелал бы стать вашим защитником», — говорю я, но мои слова падают в пустоту. Вполне ведь возможно, что ее английский состоит из восьмидесяти девяти фраз.
«Один из ваших», — повторяет Либертад.
«Возможно, следует понимать, что она хочет встретиться еще с каким-то американцем», — говорит Шеви.
«С мистером Ховардом Хантом», — говорит она.
«Видите ли, — говорю я не без смущения, — он в настоящее время человек крепко женатый». Признаюсь, возможность такого знакомства мне почему-то вдруг понравилась.
Либертад передергивает плечами и, выпятив губу, как бы говоря: «Какое это имеет значение?» — направляется в гостиную. Ну и комната! Либертад обставила ее подделками под мебель эпохи королевы Анны, Людовика XIV, Дункана Файфа, есть тут вещи и испанского колониального стиля. Вся деревянная резьба позолочена. Масса атласных подушек, как у проституток, и мы стоим на безумно дорогом, яркой расцветки ковре, чьим единственным достоинством является обилие красок. Господи, какой же силой обладает вульгарность! Гостиная Либертад выглядит как любовное гнездышко на витрине мебельного магазина. Даже пепельницы величиной с вазы для фруктов.
Она все еще зациклена на Ховарде Ханте. Разве мистер Хант не близкий друг Бенито Пардоне?
«Вы говорите о политическом деятеле, лидере руралистов?» — спросил я.
Шеви презрительно фыркает.
«Вы же прекрасно знаете, что он баллотируется в президенты Уругвая».
«Да, я знаю», — признаю я.
Либертад широко улыбается. Само ее присутствие, кажется, требует оплаты. Я начинаю понимать, что куртизанка, как и знаменитый атлет, полностью сосредоточена на какой-то определенной цели: она хочет познакомиться с Ховардом Хантом, который представит ее Бенито Нардоне. Конечно же.
Я отвечаю со знанием дела: «Нардоне поднимает сейчас много шума, но у него нет ни одного шанса. Противоположная партия побеждала на выборах все последние сто лет».
«А в этом году, — говорит Либертад, — победят белые руралисты. Победит Нардоне. И ваш Ховард Хант представит меня ему».
Ее целеустремленность оскорбляет меня. Я вынужден признать, что она видит во мне лишь ступеньку к намеченной цели. Конечно, ее женственность по-прежнему туманит мне голову, но я начинаю думать, не имею ли я дело с силой, очень индивидуальной в жестах, очень интимной в интонациях, но, подобно ветру, действующей на всех.
Ситуация почти тупиковая. Я спрашиваю, почему Пеонес не может представить ее, но ответ столь очевиден, что она лишь улыбается. Нардоне будет больше уважать ее, если встреча произойдет благодаря шефу американской резидентуры. Так что я лишь киваю и встаю, готовясь уйти. К моему удивлению, Шеви уходит вместе со мной. Они с Либертад обнимаются как старые друзья, потом он нежно, но уважительно похлопывает ее по заду и усами прикладывается к руке. Она же целует меня в уголок рта, оставляя на щеке такое ощущение, будто ее коснулись перышком. Тут я вспоминаю, чего касался ее рот раньше, и лицо у меня начинает пылать.
«Значит, вы представите меня мистеру Ховарду Ханту», — говорит она.
«Я посмотрю, что тут можно сделать». У меня недостает храбрости ответить иначе.
В лифте, спускаясь вниз, я уже киплю, возмущаясь Шеви. Но сдерживаюсь и не произношу ни слова, пока мы не выходим на улицу, а выйдя, настаиваю на том, чтобы идти по мосту через Рамблу против скоростного движения. Даже благополучно перебравшись на другую сторону и очутившись на песке пляжа, я все еще сдерживаю свой гнев.
