Богомил Райнов - Большая скука
К счастью, в этот момент подходит кельнер. Правда, счастье длится недолго, потому что, приступив к семге, Дороти снова принимается за свое:
— Не отрицайте, говорили обо мне.
— Лично я — нет.
— Значит, он говорил.
Я невольно опускаю глаза.
— Не беспокойтесь. Не стану требовать, чтобы вы повторяли его слова. Мне они и без того известны.
— Меня это может только радовать.
— Держу пари, что он трепался о моем прошлом…
— Понимаете, когда начинаются такие разговоры, я их вообще не слышу…
— Не кривите душой, Майкл. Мужчины всегда слышат подобную болтовню, даже когда они глухи, как наш старый Хиггинс. А у вас, если не ошибаюсь, слух неплохой.
— Честно говоря…
— Оставьте. Скажу вам еще более честно, что сплетни меня не волнуют. Но Сеймур теряет меру.
— Быть может, ревнует вас… — бросаю наудачу.
— Вы думаете?
Женщина сосредоточенно смотрит мне в лицо. Потом отрицательно качает головой.
— Он скорее ненавидит меня.
В получасовом интервале между вторым и десертом Дороти успевает коснуться и некоторых других тем — в частности, заводит разговор о жизни как таковой. Я стараюсь слушать ее внимательно и даже бросаю отдельные реплики, но, пресытившись наконец розовым, взгляд мой перемещается на озеро. По серой поверхности воды, морщинистой от вечного ветра, лениво движется несколько весельных лодок. Вокруг буйная, сочная зелень. Вверху — тяжелые влажные тучи. Пейзаж явно не для ревматиков.
— Жизнь сама предлагает нам многие вещи, которые иной раз силой не возьмешь, — говорит Дороти, благодушно настроенная после вкусной еды. — Только мы слишком глупы, чтобы оценить это. Ждем, чтобы нам все поднесли в комплекте, словно богатый обед со всевозможными гарнирами. А ведь в жизни многое дается по частям. А люди, вместо того чтобы составлять из них свое счастье, всеми способами отравляют себе существование.
— Люди не хотят довольствоваться крохами… — замечаю я.
— Крохи имеют тот же вкус, что и целый хлеб. Надо только собрать их, не жадничать, не стремиться заполучить больше того, что есть. Один философ — моя первая любовь — все силы свои тратил на болтовню. До того, что у него уже не оставалось сил поцеловать меня.
— Никак не предполагал, что вы и в область философии вторгались.
— О, философом он был только в проекте. Похоже, что настоящим-то философом был его профессор — к теориям относился так, как они того заслуживают. И вот я получаю от профессора то, чего напрасно ждала от его ученика. Глядя на жизнь философски, я познала и чистую любовь, и физическое наслаждение, но черпала я свое счастье из двух разных источников. И что в этом особенного, если смотреть на вещи философски?
— Разумеется, ничего особенного, — спешу ее успокоить.
— А потом — вечная история. Богатый муж, но неважный любовник; хороший любовник, но гол как сокол, этого приходилось не только согревать, но и одевать. Одни сулят тебе роскошные виллы и отпугивают скучными разговорами. А более интересные типы живут на грязных чердаках. В жизни всегда так: она предлагает тебе плод, он и зрелый и вкусный, однако немного подгнивший. Имеет ли смысл выбрасывать его и сидеть с пересохшим ртом? Не лучше ли удалить гнилое место, а остальное съесть?
Слова «пересохший рот» звучат как намек — бокал Дороти пуст, и я спешу плеснуть ей белого рейнского вина.
— Вот и получается: воспользуешься той малостью, которую тебе предлагает жизнь, а какой-то тип вроде Сеймура винит тебя во всех смертных грехах, — продолжает философствовать дама в розовом.
— Вы смотрите на вещи вполне реально.
— Я рада, что вы разделяете мои взгляды, — отвечает Дороти, истолковав мои слова исключительно в свою пользу. — Мы с вами не станем много мнить о себе и не будем требовать для себя особого меню. Пока такой человек, как Сеймур…
Она останавливается на полуслове, потому что кельнер приносит кофе и коньяк в очень маленьких рюмочках — только для вкуса.
— Говорят, будто очень горячий кофе быстро старит… — замечает дама в розовом, посматривая на чашку, от которой поднимается пар.
— Все приятное понемногу старит. Но, надеюсь, вас это еще не должно тревожить.
— Тревожит, и еще как, — задумчиво отвечает Дороти и протягивает красивую белую руку к фарфоровой чашке. — Будь что будет! Кофе или пьют горячим, или вообще не пьют.
Дороти отпивает несколько небольших глотков и снова возвращается к прерванной теме:
— Сеймур может воображать себя важным сеньором и пренебрегать крохами, потому что он ни в чем не нуждается. Но кто ему дал право судить других? Как видите, Майкл, я сама ничего не скрываю, что касается моей личной жизни, я перед вами как на духу, искренность — моя ахиллесова пята, но терпеть не могу, когда другие роются в моем белье, чтобы потом плести всякие небылицы. Можно подумать, что я только тем и занимаюсь, что перемываю косточки Уильяму и его мужественной секретарше.
— Он просто ревнует вас, — снова вставляю я.
— Не верю. Он давно перестал меня ревновать.
— Давно?
— Ну да. В сущности, Сеймур и есть тот бывший студент-болтун… моя первая любовь…
Идея поехать в порт принадлежит Дороти, потому что такого рода идеи всегда выдвигает она.
Происходит это по окончании послеобеденного заседания, когда незаметно для себя я снова оказался в знакомой компании. Хиггинс и Берри почти в один голос протестуют: порт, особенно при таком ужасном ветре, их абсолютно не привлекает. Сеймур, по своему обыкновению, лишь пожимает плечами, а Грейс, как всегда, не говорит ни да ни нет.
Тем не менее через каких-нибудь полчаса мы вчетвером уже глазеем на порт или на то, что мы объявили портом, потому что в этом городе порт можно видеть всюду; и очень часто, сворачивая с одной улицы на другую, обнаруживаешь, что у тебя перед глазами вместо трамвая движется пароход. Погода не так уж плоха — не солнечно и не пасмурно, так, серединка на половинку. Сквозь серые влажные тучи время от времени проглядывают солнечные лучи, и в такие мгновения окружающий пейзаж напоминает человека, который нарочно хмурится, чтобы подавить улыбку.
При виде того, как разгружают и нагружают пароходы, Дороти приходит новая идея: совершить на моторке морскую прогулку. Сеймур, верный своей привычке не спорить с женщиной по пустякам, не возражает. Грейс воздерживается от каких-либо суждений, я тоже.
Моторные лодки аккуратно, одна к одной, выстроились в небольшом рукаве, словно сардины в банке. На набережной ни души — мы единственные любители прогулок в такую погоду. Под предводительством Дороти мы направляемся к изящной «Ведетт». Отделанная красным деревом, она своей кормой и сиденьями напоминает роскошный «плимут» Сеймура.
— Не слишком увлекайтесь скоростью, — предупреждает владелец, увидев, что за руль садится женщина, точнее, дама в розовом. — Мотор очень мощный, и при таком волнении…
— Не беспокойтесь, ничего с вашей жемчужиной не случится, — успокаивает его Дороти.
— Моя лодка застрахована, — отвечает человек и с достоинством плюет в воду. — Я беспокоюсь о вас…
— Дама тоже застрахована, — поясняет Сеймур. — Вы же застрахованы, Дороти, не так ли?
— Застрахована от чего? — оборачивается женщина.
— От роковых ошибок, разумеется.
— Вам не кажется, Уильям, что в последнее время вы слишком часто и не всегда удачно шутите? — вполголоса замечает дама в розовом.
Она заводит мотор, плавно трогается с места, умело выруливает на шпалеры сардин и устремляется к выходу из гавани. Рев мотора переходит в ровное глухое гудение. Дороти сильно нажимает на газ, и наша «Ведетт» с нарастающей скоростью проносится мимо громадных черных туловищ торговых пароходов.
Мы втроем устроились на широком мягком сиденье позади рулевого. Я и Сеймур — по бокам, Грейс — посередине. Дама в черном застыла в такой деловой позе, словно находится не на прогулке, а в зале симпозиума. Впереди, на расстоянии нескольких сотен метров, между оконечностями двух волнорезов, темнеет беспокойная поверхность открытого моря. Степень волнения мы устанавливаем более точно, как только наше водное такси, вырвавшись из оберегающих объятий волнорезов, взмывает вверх как бы для того, чтобы продолжить путь по воздуху, а затем камнем падает в пропасть. Сотрясение столь внезапное, что даже Грейс выходит из оцепенения, не проявляя, впрочем, никаких признаков беспокойства.
Лодка мчится навстречу волнам, что уменьшает риск опрокинуться. Зато скорость ее все возрастает, она сигает с волны на волну, а так как волны эти не настолько часты, как нам хотелось бы, наше такси нередко ныряет в пенящуюся бездну, и все сотрясается от драматического раздвоения: то ли превратиться в самолет, то ли следовать по путям подводных лодок. Над передней частью лодки, где мы находимся, установлен прозрачный плексигласовый колпак, без которого мы давно бы вымокли до костей. Мотор работает напряженно, а когда взлетаем на пенистый гребень волны, винт зловеще тарахтит в воздухе. Мы движемся все стремительней, взлеты и провалы становятся все чаще, море играет с нами в колыбельку. Волны с шипением окатывают пластмассовый короб, и у нас такое ощущение, будто мы болтаемся в открытом море, запрятанные в бутылку.
