Чингиз Абдуллаев - Смерть под аплодисменты
– Вы имеете в виду евреев?
– Конечно. Особенно в наших театрах.
– Талантливый народ.
– Они умеют друг друга поддерживать, – убежденно произнес Бурдун. – Посмотрите на нас всех, на любой другой народ. Даже имея свою землю, территорию и корни, мы не можем нормально существовать, объединяться, пытаться договориться. Я ведь с Украины. Так мы, украинцы, до сих пор нормально объединиться не можем. Одни на Запад смотрят, другие – на Восток, третьи – вообще в сторону… Вот и получается у нас, как в той басне Крылова: каждый тянет в свою сторону. А этот народ удивительно умеет выживать. Умеет приспосабливаться и занимать лучшие позиции в любой стране, где они находятся. Посмотрите на всю историю евреев. Они всегда были вместе. Как кулак, – и он сжал свой кулак.
– Особенности их менталитета, – напомнил Дронго. – Сложная история, вечные гонения, умение приспосабливаться, выживать в очень непростых условиях, постоянные еврейские погромы на протяжении двух тысячелетий… Кажется, слишком много для одной нации. Может, поэтому выживали самые умные и самые приспосабливаемые.
– Вот это вы правильно сказали. Они ведь все очень умные и хваткие люди. И самое главное их качество – сплоченность. Чувство общей нации. В любом месте, в любой ситуации они друг дружку поддерживают. Начинают хвалить друг друга и протискивать на все самые лучшие должности. Вы разве не знаете, сколько у нас в театрах главных режиссеров-евреев? Даже невозможно сосчитать. Эйхвальд, Волчек, Ширвиндт, Райкин, Хазанов, Захаров, Розовский, Рейхельгауз… А сколько продюсеров – представителей их нации? Почти все, кто имеет деньги, имеют отношение и к ним. Либо через папу, либо через маму. Я иногда думаю, что Табаков тоже из их числа. Уж больно ловок.
– Табаков, кажется, русский.
– Это только кажется. Если поискать, наверняка найдутся еврейские корни. Все у них в руках. Поэтому и актеров они выбирают из своего числа. Самые лучшие актеры у нас – тоже представители их народа. Я ничего не хочу сказать, Зайдель был хорошим актером. Ольга Сигизмундовна – гениальная актриса. Но ведь Эйхвальд приглашал именно их, а не других. И так везде.
– Вы из Западной Украины, – усмехнулся Дронго, – только там еще остался такой убежденный антисемитизм.
– Я просто говорю правду, – обиделся Семен Ильич. – Как только начинаешь говорить правду, сразу кричат, что ты антисемит.
– Но к своему режиссеру вы относитесь с особым пиететом. И к Ольге Сигизмундовне тоже. Не напрягает?
– Нет, не напрягает. Я уже сказал и повторяю: Эйхвальд – настоящий гений. Такие режиссеры рождаются раз в целое столетие. Как Эйзенштейн или Мейерхольд.
– Оба евреи, – напомнил, не скрывая улыбки, Дронго.
– Как Станиславский и Немирович-Данченко, – разозлился Бурдун, – как Товстоногов, как Ефремов! У других тоже много достойных режиссеров.
– Согласен. Но смерть Зайделя произошла именно в вашем театре. И мне бы хотелось знать, кто, по-вашему, мог подменить рапиру.
– Из актеров – никто. Лучше допросите нашего заведующего реквизитом Арама Саркисовича Аствацатурова или этого рабочего, который ему помогает. Как его там… Ханларов, кажется. Вот их и нужно допрашивать. Может, они рапиру и поменяли. А актеры – как дети, чистые и наивные. Никто из наших не стал бы такую пакость делать. Это я вам говорю как актер, который всю жизнь проработал в театре.
– Ненависть, зависть, ревность – неужели ничего такого в вашем театре нет?
– Все есть. Но не совсем так, как у Шекспира. У нас и страсти помягче, и люди помельче. Не тот размах.
– Последний вопрос. Почему вы не были на похоронах Зайделя?
– Я заболел, – отвел глаза Бурдун, – лежал в постели. Вызывал врача, у меня есть больничный. Если вы думаете, что я нарочно не пришел на похороны, то ошибаетесь. Я действительно болел. Хотя и никогда не скрывал, что не любил погибшего. Это мое право.
– Тогда еще один вопрос: почему вы его не любили?
– А это мое дело. Просто не любил, и точка. Ему все слишком легко доставалось. Звания, премии, женщины, успех… Он был такой везунчик по жизни. Но однажды там, наверху, кто-то решил, что с везением пора заканчивать, и острие рапиры случайно попало ему в сердце. Так часто бывает. Иногда долго не везет, а потом неожиданно – крупный выигрыш. С погибшим Зайделем все было наоборот. Сначала все шло благополучно, даже слишком хорошо – а потом вдруг все оборвалось.
– Извините. Я просто вынужден задать еще вопрос. Неужели только потому, что он был везунчик, вы его не любили?
– А разве этого мало? – честно спросил Бурдун. – Я работал всю жизнь, начинал с рабочего, оттрубил в армии два года, менял театры, города, жилье. Эту квартиру получил уже после того, как стал заслуженным артистом и лауреатом Государственной премии. Скитался по съемным квартирам. Все мне доставалось с таким трудом! У меня ведь дочь развелась и тяжело заболела. Сидит дома, нигде не работает. И я кормлю свою жену, дочь, внучку, оплачиваю учебу внучки в институте. А Зайдель от своего сына отказался, спихнув его на Ольгу Сигизмундовну, даже алименты не платил на собственное чадо. А свою дочь с другой супругой в Германию отправил, где его бывшая жена вышла замуж за немецкого миллионера. Вот так ловко устроил все свои дела и своих детей. Почему я его должен был любить? За какие такие заслуги? Мне такие проныры никогда не нравились. И нравиться не могли.
– Теперь все понятно, – кивнул Дронго. – Спасибо за нашу беседу. И до свидания.
Поднявшись, он вышел из кабинета, не подав руки Семену Ильичу. Это было бы слишком большой уступкой собственным принципам, подумал Дронго. Он еще не знал, что именно произойдет сегодня вечером, но уже чувствовал некое напряжение, которое неведомым образом сгущалось вокруг него.
Глава 8
В салоне автомобиля Эдгар долго молчал, ожидая, когда заговорит его друг. Затем наконец спросил:
– Что-то не так?
– Неприятный тип, – ответил Дронго. – Знаешь, есть такие люди, которые всю жизнь упрямо и упорно лезут наверх. Наконец они достигают успеха – и, казалось бы, должны радоваться тому, что им удалось достичь определенных вершин. Но они не радуются. Они помнят лишь о своих страданиях и трудностях, и за это ненавидят весь мир и тех, кому этот путь удалось пройти гораздо легче и быстрее.
– Бурдун не любил Зайделя? – понял Вейдеманис.
– Боюсь, что ненавидел. Более того, он еще и убежденный антисемит. И это в театре Эйхвальда, где звание для него выцарапывала Ольга Сигизмундова Штрайниш! Вот такие дела…
– Ты что, в первый раз в жизни встречался с антисемитом? – спросил Эдгар. – По-моему, можно было привыкнуть.
– Его даже можно понять. Больная и разведенная дочь, внучка, за обучение которой он платит… Я так понял, что он единственный добытчик в семье. И, конечно, ему тяжело. Он даже считает, сколько евреев – главных режиссеров работает в Москве. Легче всего обвинять во всех своих бедах режиссеров, которые не понимают твоей гениальности. А тут он наконец в пятьдесят шесть лет получает такой шанс заменить Зайделя и стать ведущим актером!
– Он мог подменить рапиру?
– Говорит, что он ушел сразу после того, как закончилась его роль. Если помнишь, могильщик не играет в последних актах. Его роль заканчивается на кладбище.
– Сделал себе алиби и ушел? – спросил Эдгар, взглянув на Дронго.
– Сам он сделать этого не мог, – убежденно ответил Дронго, – ему должен был кто-то помогать. Кто-то из тех, кто был в этот вечер на спектакле. Иначе рапиру могли еще раз заменить.
– Но мотивация у него была очень сильная, – напомнил Вейдеманис.
– Более чем, – согласился Дронго. – Ты знаешь, чем больше я читаю книг по истории Веймарской Республики, тем больше понимаю глубинные причины фашизма в Германии. Нужно было пройти через унижение поражением, дикую инфляцию, разруху, голод. Когда продукты дорожают в течение одного дня в тысячу раз, а твой бережливый сосед-еврей предусмотрительно сделал покупки еще вчера. Когда среди банкиров, лавочников и торговцев больше всего евреев, как людей расторопных и умных. Нужно было, чтобы эта ненависть стала общенародной, перевести всю горечь поражения, страх нищеты, отсутствие перспектив на конкретных виновников. И тогда умная, цивилизованная, европейская немецкая нация, известная своими гениальными музыкантами и философами, превратилась в жаждущую крови толпу. Кажется, Бердяев говорил, что национализм – это не столько любовь к своим, сколько ненависть к чужим. Это самое точное определение любого проявления подобного рода.
– Этот Бурдун вывел тебя из себя, – убежденно сказал Вейдеманис.
– Нет. Семен Ильич преподал мне еще один урок политкорректности, – усмехнулся Дронго и взглянул на часы. – Едем быстрее на Тверскую. Нужно найти этого Шункова. Он ведь «умирал» на сцене вместе с Гамлетом. Хотя у нас еще есть немного времени. Давай где-нибудь посидим. Я умираю от голода. Мы же не будем обедать в «Якоре» за счет вдовы? Это было бы не совсем корректно.
