Мастер Чэнь - Амалия и Белое видение
— У вас отлично получается с невозможным. Поэтому вы и meu amigo.
— Ваш португальский все понятнее и понятнее.
— А кроме того, я не зря привела вас сюда. Мы — на склоне знаменитого Холма журавля, и там, где вот эта башня, — это ключевая точка, глаз журавля. Даосы говорят, что сюда приходят, чтобы достичь просветления. У нас оно налицо.
— Вы преувеличиваете. Дело не раскрыто. А все потому, что в таких местах мне хочется тихо, даосам и буддистам назло, петь «харе Рама, харе Рама…».
— Вы хотя бы принадлежите к церкви Англии?
— Вообще-то, кажется, да. А вы, конечно, католичка?
— Еще как.
— Пусть это будет самой большой нашей проблемой.
— Просветление придет, Элистер. Мы сейчас пойдем вниз через Ворота облегчения души… Можно взять вас под руку, пока мы спускаемся? У вас могут быть проблемы даже из-за этого, кстати… Так вот, Пенанг — это вообще такой остров, где сходятся стрелы рока. И раз уж вы сюда приехали, значит, и вас коснулась рука судьбы. Вот я расскажу вам историю… Видите, там такая штука с рогами — называется троллейбус, мы идем к нему… Наша гордость. Трамваи уходят в прошлое. Так вот. Вы уже гуляли вокруг Форта Корнуоллис?
— И по всей Эспланаде, мне не хватало вас.
— С ним связано две истории. Одну расскажу как-нибудь потом… ах, вы ведь уезжаете… а вторая — это про одного молодого британского полковника, который приехал сюда с десантом морских пехотинцев — почти как вы, Элистер, — собираясь высадиться у стен Манилы и отобрать у проклятых испанцев Филиппины. В 1800 году. А поскольку команды воевать с испанцами все не было, полковник — его тогда звали просто Уэсли — застрял тут и начал улучшать здешние фортификации. На бумаге. Он, правда, посоветовал перенести форт на пару миль к югу, но без этого обошлось. Зато по его письмам в Лондоне все наконец поняли, что Пенанг — ценная штука для британской короны, и город решили сохранить. Да-да, в тот момент были разные мысли насчет его судьбы — ведь поселению было всего четырнадцать лет. Полковник уехал, как уедете вы…
— Амалия, у меня заранее шевелятся волосы на голове — что с ним стало, с этим Уэсли? Его выгнали со службы за дружбу с евразийками?
— Пусть бы попробовали. Он победил Наполеона. К тому времени, правда, его называли уже по-другому — герцог Веллингтонский… Здесь такой остров, Элистер.
Пауза. Мелькание банановых листьев и наклонных стволов кокосовых пальм за окном.
— В восемь у входа в «Раннимед»? Сегодня не нужны вечерние костюмы. А то у меня его с собой нет.
— Восемь, да? «Какой удивительный свет появляется в ее глазах…»
— «…когда моя детка улыбается мне».
— И весь бэнд вместе — па! Па! Па!
…Пока мы ехали на задумчивом троллейбусе в город, констебли вылавливали из черной слизи сточной канавы на Чулиа-стрит два тела. Одно — с торчащими из глазницы палочками для еды. У другого палочек не было, лишь кровавая дыра на месте глаза.
Эндрю Уэтерботтом и Гарольд Финк. Два молодых человека из Калькутты, приехавших за пару дней до Элистера и Корки. Служащие бенгальской полиции.
Я этого не знала до момента, пока в моем домике со стеклянным шаром не раздался звонок от Элистера, для которого, понятное дело, танцы теперь уже точно были неуместны.
6. О пользе соусов для мяса, грибов и овощей
Утро, все как всегда: неторопливо разворачиваемая на балконе, на кофейном столике, респектабельная газета. К ней — кофе из чашки белого веджвудского фарфора, с пастушками и овечками. Золотые лучи, пытающиеся пробиться в этот громадный тенистый туннель ветвей, который представляет из себя наша Келавай-роуд с ее двухэтажными домиками среди садов.
Для того чтобы чувствовать себя утром полноценным человеком, мне не хватает только очков в тонкой золотой оправе — но что же делать, если у меня хорошие глаза.
И — хочется сказать: «как всегда» — в «Стрейтс Эхо», на первой странице, ничего про новое несчастье, обрушившееся на многострадальную полицию. На остальных тоже. Элистер не сообщил мне накануне, по сути, ничего, кроме слов «опять все то же, кошмар полный, все допросы с самого начала, потом расскажу».
Я тогда не представляла, что эти убийства ввергли розовое здание на углу Бич-стрит и Лайт-стрит в состояние такого отчаяния, что даже гордая «Стрейтс Эхо» в лице господина Биланкина задумалась: что делать — сообщить все как есть, рискуя тотальной паникой в городе, или проверить факты получше, подумать, в каких выражениях их обнародовать… в общем, на целые сутки сделать вид, будто ничего не было?
То есть утром я знала, и очень хорошо, только одно: что бы там опять ни произошло, со мной и Элистером — то есть с нами, особенно если мы вместе, — никоим образом не может случиться ничего плохого. Правда, к этому моменту я уже чувствовала абсолютно отчетливо, что угроза существует для нас обоих, пусть непонятная, зато реальная. Но… но ведь это же были мы! А раз так, то в итоге — после сложных приключений — с нами могли случиться лишь самые восхитительные события.
Вот они и начали происходить. Потому что, судя по всему, Элистер не уедет сегодня, да ведь и завтра тоже не уедет, потому что расписание на Калькутту… что там в нем значится (шуршание газеты, спугивающее нахального Афонсо)… Итого — как насчет трех дней? Да это же просто подарок — еще три дня изображать из себя опытную, если не сказать хуже — известную, шпионку!
За эти дни, подумала я, слушая чириканье птиц в саду, можно наговориться о чем угодно — о камнях Форта Корнуоллис и стенах португальской Фамозы в городе моих предков — Малакке…
Тут я задумалась совсем не о камнях, а о том, почему жизнь устроена так обидно: в Элистера Макларена следовало бы влюбиться как в мужчину — длинного, с немодной лохматой головой (я представить себе не могла его с обязательным приглаженным прямым пробором и моноклем). И еще, видимо — с приятными кустиками волос на груди.
Я попыталась вообразить эти кустики — и ничего особого не ощутила.
Потому что одни мужчины — роковая загадка, голос или запах их тела волнует так, что начинаешь краснеть от собственных мыслей. А тут — нечто совершенно иное, ну, вроде как собрат-студент, встретившийся через пару лет после Кембриджа. Расстаешься с ним вечером — а уже утром грызет досада: за ночь в голову пришла потрясающая мысль, ее можно было бы высказать Элистеру, а он бы ответил, наверное, вот что… И никакого тебе желания трепетно прижаться к железным мускулам его груди и ощутить бедром (а в нашем с ним случае, наверное, животом) его растущее волнение. Мало ли что у него там растет — пора посмеяться над французскими собаками и зелеными змеями, что куда интереснее.
Это у Шекспира, что ли, были такие строчки:
И начинаний самых лучших пар
В свисток уходит вместо поршня.
Нет, все-таки не Шекспир. А какая-то пакость. Особенно насчет поршня.
Я выбрала дерзкий полупрозрачный костюм, который может пойти только такой темноволосой молодой леди, как я: черный фон, на нем — красные и белые пионы, причем белый цвет был просто ослепительным, а красный горел призывным огнем за несколько ярдов.
Бросила недочитанные журналы в корзинку велосипеда, подумала о том, что Мартине следовало бы провожать меня утром на службу со словами «ваш велосипед, сеньора». Но поскольку она фактически вырастила меня, начиная с девчоночьего возраста, ничего подобного ей в голову не приходило.
Прошла мимо другого обитателя моего дома — Мануэла, который сидел в раттановом кресле у входа в свое личное обиталище, узенький двухэтажный домик слева от входа в ворота сада. Жил он в комнате-коробке на втором этаже этого домика. Мануэл, в длинных шортах и любимой старой рубашке, нацепив очки, внимательно изучал лондонский еженедельник «Правда», на последних, технических его страницах, и бормотал что-то вроде:
— Ну, если только «Изотта-Фраскини». А так — извините, опять недолет, и очень большой… Пятилитровый мотор так просто не догнать…
— Бу-у-у, а-а, ха-ха! — страшным голосом сказала я у него над ухом, Мануэл снял очки и обреченно сказал: «Доброе утро, сеньора».
Так и не почувствовав себя королевой своего маленького двора, я тронулась в кабаре, и в ушах у меня, набирая силу, зазвучали эффектно-резкие аккорды меди несравненных шанхайцев во главе с Лимом.
Дурацкие слова,
Дурацкая мелодия,
Дурацкие слова,
Дурацкая мелодия —
Ра, ра, ра, ра, дзынь.
А когда через двадцать минут я доехала до торжественно замерших веерных пальм, обмахивающих крупную серую чешую металлического козырька над входом, я поняла, что чудес не бывает, в последнее время кое с кем все шло что-то уж слишком хорошо.
Потому что у черного провала входа обреченно стояла Магда, без блесток, без саксофона, и ждала меня, выставив вперед маленький подбородок под скорбно сложенными губами. А ведь еще утро, то есть время, когда Магда вообще редко показывается в нашем мире.
