Лен Дейтон - В Париже дорого умирать
Мария посмотрела на него. Он все еще говорил о Жан-Поле. Сколько она пропустила? Слово? Фразу? Целую жизнь? Ей было наплевать. Комната внезапно показалась тесной, и приступ клаустрофобии, из-за которой она не могла запирать дверь в ванную — несмотря на возмущение Луазо, — сделал комнату невыносимо маленькой. Ей захотелось уйти.
— Я открою дверь, — сказала она. — Не хочу тебя окуривать.
— Сядь, — велел он. — Сядь и успокойся.
Ей было просто необходимо открыть дверь.
— Твой бойфренд Жан-Поль — мерзкий маленький стукач, — сказал Луазо, — и пора тебе уже это понять. Ты обвиняешь меня в том, что я сую нос в чужие жизни. Что ж, может, оно и так, только вот знаешь, что я там вижу, в этих жизнях? Вещи, которые шокируют и ужасают даже меня. Этот твой Жан-Поль… Он ведь всего лишь прихлебатель Датта, вьется вокруг него, как мелкий сутенер. Он из тех людей, что заставляют меня стыдиться, что я француз. Он сидит днями напролет в торговом комплексе и других местах, которые привлекают иностранцев. Держит в руке газету на иностранном языке, делая вид, что читает — хотя и двух слов на иностранном языке связать не может, — в надежде завязать разговор с симпатичной секретаршей, а еще лучше — с девушкой-иностранкой, говорящей по-французски. Разве это не самое жалкое зрелище в центре одного из самых цивилизованных городов мира? Это ничтожество сидит там, жуя жвачку «Hollywood» и разглядывая картинки в «Плейбое». А заговоришь с ним о религии — он сообщит тебе, насколько презирает католическую церковь. Хотя каждое воскресенье, когда он восседает там с «заокеанским» гамбургером, он на самом деле только что пришел с мессы. Он предпочитает девушек-иностранок, потому что стыдится своего отца, рабочего-металлиста на свалке машин, и иностранки вряд ли заметят его грубые манеры и фальшивые интонации.
Мария убила годы на то, чтобы заставить Луазо ревновать, и вот на тебе, через несколько лет после развода ей это наконец удалось. Но почему-то это не доставило ей удовольствия. Ревность плохо сочеталась с хладнокровным, спокойным и логичным Луазо. Ревность — это слабость, а у Луазо очень мало слабостей.
Мария поняла, что либо она откроет дверь, либо потеряет сознание. И хотя она понимала, что легкое головокружение вызвано клаустрофобией, она отложила недокуренную сигарету, в надежде, что станет легче, и резко погасила ее в пепельнице. И ей действительно полегчало. Минуты на две. Голос Луазо продолжал журчать. Мария начала тихо ненавидеть его кабинет. Фотографии, отображавшие жизнь Луазо, его армейские снимки — более стройного и красивого, улыбающегося фотографу, словно говоря: «Это лучшее время нашей жизни — ни жены, ни ответственности». В кабинете все пропахло работой Луазо: она помнила запах коричневых картонных папок, в которых держали документы, и запах старых досье, принесенных сюда из подвала, где пролежали бог знает сколько лет. Они пахли старым уксусом. Должно быть, было что-то такое в бумагах, а может, в чернилах для снятия отпечатков пальцев.
— Он мерзкий тип, Мария, — продолжил Луазо. — Я бы даже сказал, гнусный. Он отвез трех юных немок в тот его чертов коттедж, рядом с Барбизоном. С парой своих так называемых друзей-художников. Они изнасиловали этих девочек, Мария, но я не смог уговорить потерпевших дать свидетельские показания. Он мерзкий парень. И таких, как он, в Париже слишком много.
Мария пожала плечами:
— Этим девицам не следовало туда ехать, они знали, на что шли. Молодые туристки за тем сюда и едут, чтобы их изнасиловали. Думают, это так романтично — быть изнасилованной в Париже.
— Двум из этих девочек было всего шестнадцать. Совсем дети. Третьей едва исполнилось восемнадцать. Они спросили у твоего дружка дорогу к отелю, а он предложил подвезти. Что случилось с нашим великим и прекрасным городом, что иностранка не может спросить дорогу, не рискуя быть изнасилованной?
На улице было холодно. Хотя еще лето, а ветер временами просто ледяной. «Зима с каждым годом приходит все раньше, — подумала Мария. — Мне тридцать два года, на дворе еще август, а листочки уже умирают, осыпаются, и их уносит ветер». Когда-то август был серединой лета, а теперь август — это начало осени. Скоро все времена года перемешаются, весна вообще не наступит, грядет вечная зима и безвременье.
— Да, — сказала Мария. — Именно так и будет.
И вздрогнула.
Глава 14
Лишь два дня спустя я снова увидел месье Датта. Курьер должен был прийти с минуты на минуту. Наверняка будет бурчать и требовать доклада о доме на авеню Фош. Стояло хмурое серое утро, но легкая дымка обещала жаркий день. В деловой активности «Пти-Лежьонер» наступило затишье — время завтрака уже прошло, а ленча еще не наступило. Полдюжины посетителей либо читали газеты, либо смотрели в окно, наблюдая, как водители спорят из-за мест для стоянки. Датт и оба Тастевена сидели за обычным столом, заставленным кофейниками, чашками и крошечными рюмочками кальвадоса. Двое таксистов играли в настольный футбол, вращая деревянных футболистов и гоняя шарик по зеленому полю коробки. Когда я спустился, чтобы позавтракать, месье Датт окликнул меня.
— Чертовски поздний подъем для молодого человека! — жизнерадостно воскликнул он. — Идите, присядьте с нами.
Я сел, недоумевая, с чего это Датт вдруг стал таким дружелюбным. За спиной игроки в футбол неожиданно завопили: шарик влетел в ворота и со звоном упал в дырку, вызвав насмешливо-радостные возгласы.
— Я должен перед вами извиниться, — сказал Датт. — Но решил выдержать паузу в несколько дней, прежде чем принести свои извинения, чтобы дать вам возможность собраться с силами простить меня.
— Это санбенита[3] маловато, возьмите размер побольше, — сказал я.
Месье Датт открыл рот и слегка затрясся.
— У вас отличное чувство юмора, — заявил он, взяв себя в руки.
— Спасибо, — ответил я. — Вы тоже большой шутник.
Рот Датта искривился в улыбке, похожей на небрежно поглаженный воротничок.
— А, понимаю, о чем вы, — неожиданно сказал он и расхохотался. — Ха-ха-ха!
Мадам Тастевен тем временем разложила картонку для игры в «Монополию» и раздала карточки, обозначающие собственность, чтобы ускорить игру. Курьер должен был уже появиться, но возможность подобраться поближе к месье Датту стоила свеч.
— Отели на Лекурб и Бельвиль, — сказала мадам Тастевен.
— Вы всегда так делаете, — заметил Датт. — Почему бы вам вместо этого не купить железнодорожные станции?
Мы начали бросать кубик, и маленькие деревянные диски стали перемещаться по игровому полю, выплачивая ренту, отправляясь в тюрьму и рискуя, в точности как живые люди. «Разрушительный путь», — как выразилась мадам Тастевен.
— Такова жизнь, — сказал Датт. — Мы начинаем умирать с самого рождения.
Мне выпал шанс «Отремонтируйте все ваши дома» и пришлось выложить две с половиной тысячи франков за каждый дом. Это едва не сделало меня банкротом, но я выкарабкался. Я как раз успел поправить дела, как увидел на террасе курьера. Того же, что приходил в прошлый раз. Он не особо спешил. Прежде чем войти со мной в контакт, сел у стены и заказал кофе со сливками, исподволь изучая посетителей. Профессионал. Главное — выявить «хвосты» и избежать проблем. Меня он заметил, но не подал виду.
— Еще кофе для всех, — распорядилась мадам Тастевен. Она поглядывала на двух официантов, накрывающих столы к ленчу, и покрикивала «этот стакан грязный», «кладите розовые скатерти, белые оставьте на вечер», «проследите, чтобы хватило заячьего паштета, я рассержусь, если его не хватит». Официанты вовсе не жаждали сердить мадам Тастевен и шустро задвигались, поправляя скатерти и салфетки и выравнивая приборы. Таксисты решили сыграть еще партию, звякнула монетка, и посыпались деревянные шарики.
Курьер принес с собой номер «Экспресс» и спокойно читал, рассеянно потягивая кофе. Может, он уйдет, подумал я, и мне не придется выслушивать бесконечные официальные инструкции. Мадам Тастевен оказалась в отчаянном положении, ей пришлось заложить три объекта собственности. На обложке «Экспресс» красовалась фотография, на которой американский посол во Франции пожимал руку кинозвезде на фестивале.
— По-моему, я чувствую запах готовящегося паштета… Чудесный аромат!
Мадам кивнула, улыбнувшись:
— Когда я была девочкой, весь Париж был насыщен запахами: масляной краски и конского пота, навоза и газовых ламп, и повсюду витал аромат чудесной французской кухни. Ах! — Она кинула кубик и сделала ход. — А теперь воняет дизелем, искусственным чесноком, гамбургерами и деньгами.
— Ваш ход, — сказал Датт.
— О’кей, — ответил я. — Только мне скоро надо идти к себе. Много работы.
Я говорил достаточно громко, чтобы курьер сообразил заказать еще чашечку кофе.
