Бернхард Шлинк - Гордиев узел
На дороге посигналил грузовик, который медленно и осторожно пытался протиснуться мимо машины Георга. Одно из верхних окон виллы открылось, и Георга окликнули. Он поднял голову.
— Кого вы ищете?
— Мадам Крамски. Я видел ее машину у ворот.
— Мадемуазель Крамски? Она съехала с квартиры еще неделю назад. А машина… Это не ее, а моя машина. Она брала ее у меня напрокат. И срок аренды истекает только сегодня.
— Но вы же сказали, что она еще неделю назад…
— Подождите, я сейчас спущусь.
Георг ждал, стоя у ворот виллы. Через две-три минуты вышел пожилой мужчина в халате:
— Доброе утро. Вы, кажется, друг мадемуазель? Я уже видел вас здесь. Она снимала у меня квартиру и брала напрокат машину. Машину она пока оставила за собой, сказала, что она ей еще понадобится на пару дней.
— А у вас нет ее нового адреса?
— Нет.
— А что вы будете делать с ее почтой?
— С почтой? Мадемуазель никогда не получала ни писем, ни газет.
— Послушайте, это очень важно. Вы ведь не дали бы ей напрокат машину, не зная даже ее нового адреса?
— Спокойно, спокойно! Мадемуазель снимала у меня жилье не первый месяц, я уж знаю, кому верить, а кому нет. Вы же сами говорите: машина стоит у ворот. До свидания.
Георг медленно спустился по ступенькам и, остановившись перед воротами, глубоко вдохнул и медленно выдохнул. Его опять переполняла злость. Сейчас он поедет к Булнакову и заставит его говорить.
Он припарковался у памятника маленькому барабанщику и пошел по рю Д’Амазон. Медной таблички над кнопкой звонка уже не было. Георг еще раз проверил номер дома и убедился, что не ошибся: дом был тот самый, но табличка исчезла. К двери подошел какой-то молодой парень в белом халате, сказал Георгу: «Открыто» — и вошел в подъезд. Георг поднялся вслед за ним на второй этаж. Дверь в контору стояла настежь, таблички на ней тоже не было, а в помещении работали маляры.
— Что здесь происходит? — обратился Георг к белому халату, вместе с которым поднимался по лестнице.
— Сами видите — ремонт, — ответил тот. Это был веселый парень с нагловатым лицом. На лестнице он всю дорогу насвистывал.
— А куда девался старый съемщик?
— Мсье Булнаков? Он-то и дал нам заказ. — Парень рассмеялся. — И уже выплатил денежки.
— А кто владелец дома? Вы его знаете?
— А, вы интересуетесь квартирой. Мсье Плакар живет на первом этаже.
Георг уже заранее знал, что ему скажет мсье Плакар. Мсье Булнаков не оставил своего нового адреса. В субботу после обеда он со своими сотрудниками забрал из офиса вещи.
— А всю мебель он подарил мне. Мы с сыном вчера перенесли ее в подвал. Вас не интересует офисная мебель?
— Офисная мебель? Нет, спасибо.
Георг пошел к выходу. «Наваждение какое-то! — подумал он. — Все исчезло, испарилось, как наваждение».
18
Вся его жизнь превратилась в наваждение. То, что все изменилось, Георг сначала заметил в своем бюро переводов. Заказ от Мермоза, из-за которого он подвергся нападению, оказался не просто последним заказом текущей серии, но вообще последним. Про Георга как будто забыли. Он позвонил, поинтересовался, что случилось, его вежливо отшили: мол, как только что-нибудь будет, он тут же об этом узнает. Когда он позвонил второй раз, ему четко и ясно сказали, что в услугах его бюро переводов больше не нуждаются. Другие более или менее солидные работодатели тоже ушли один за другим. В течение месяца фирма оказалась на грани банкротства. Не то чтобы переводов вообще не было, но их было слишком мало, и доходов не хватало даже на арендную плату и жалованье секретарше.
Потом начались проблемы с полицией. Допросив его после нападения, они вполне удовлетворились тем, что он не знает, кто и почему на него напал. Оба полицейских, занимавшиеся этим делом, проявили к нему сочувствие и выразили искреннее сожаление по поводу случившегося. Через две-три недели к нему явились двое других. Их интересовали детали происшествия. Маршрут поездки, что он с собой вез, что произошло и как все выглядело на самом деле, как он объясняет себе, что напали именно на него, и если бы он сам задумал совершить подобное нападение — неужели выбрал бы старый «пежо»? И почему он уехал из Карлсруэ в Кюкюрон? На какие средства он здесь жил и живет? Нет, они намерены довести это дело до конца. И они периодически приходили, вдвоем или по одному, и задавали те же вопросы.
Местный жандарм тоже взял его на мушку. Он был единственный полицейский в Кюкюроне, и его знала каждая собака, как и он знал каждую собаку. Когда ему приходилось вызывать эвакуатор, чтобы убрать припаркованную кем-нибудь во хмелю прямо посреди дороги и забытую машину, или организовывать тушение пожара, или взламывать по просьбе судебного пристава чью-то дверь, на него не обижались. Разве можно обижаться на зубного врача за то, что он пользуется бормашиной и поневоле причиняет пациенту боль? А полицейский, как и хороший стоматолог, тоже никому без нужды не причиняет боли.
То, что инспектор вдруг перестал отвечать на его приветствие, Георга сначала не удивило. «Он меня просто не заметил, — успокаивал он себя. — Задумался, наверное, или принял за туриста».
Однажды он сидел днем за столиком перед баром «У пруда». С ним были Жерар и Надин. К ним как раз на минутку подсел хозяин. Другие столики тоже были заняты — рынок только что закрылся. Машину Георг поставил, как обычно, у пруда, под старыми платанами, где всегда парковались и другие. К столику подошел жандарм.
— Это ваша машина? — спросил он Георга и показал на желтый «пежо».
— Да. Но…
Георг не успел сказать: «Вы же и сами это знаете» — и поинтересоваться, в чем дело.
— Уберите ее.
Георг был больше удивлен, чем возмущен:
— Почему? Там все паркуются.
— Вы что, вздумали со мной пререкаться? Я вам сказал: уберите машину! — Жандарм повысил голос.
Все вокруг посмотрели в их сторону и прислушались. Георг скользнул взглядом по любопытным и безучастным лицам. Хозяин поднялся из-за столика и вернулся за стойку. Жерар помешивал свой кофе, стараясь не встречаться с Георгом глазами. Надин теребила свою сумку.
Георг взял себя в руки:
— Объясните мне, пожалуйста: почему именно мне нельзя там парковаться?
— В последний раз повторяю: уберите машину!
Георг еще раз обвел взглядом публику. Большинство из них он знал, со многими частенько болтал, играл в бильярд или настольный футбол, угощал их рюмкой перно, или они угощали его. После двух лет, проведенных в Кюкюроне, и особенно сейчас, летом, когда по улицам праздно бродят туристы, озирая все вокруг глазами пришельцев, он чувствовал себя своим. Но он не был своим. На этих лицах он увидел не только любопытство и безучастность людей, не желающих наживать себе из-за него неприятности, но и ехидное злорадство. Он встал и пошел к машине. Это было что-то вроде наказания шпицрутенами. Он не стал искать другое место для парковки, а поехал домой.
С того дня все стали относиться к нему как-то иначе. В булочной, в мясной лавке, в продуктовом магазине, на почте, в баре, на улице. Может, ему просто показалось? Рассеянно-задумчивый взгляд в сторону, избавляющий от необходимости здороваться, замедленная реакция булочницы, у которой он покупал хлеб, едва заметная снисходительно-презрительная небрежность, с которой хозяин бара принимал и выполнял его заказ, — он не смог бы доказать это ни перед одним судом, но он чувствовал это. И то, что заведующий местным филиалом банка вдруг попросил его зайти к нему в кабинет, его совсем не удивило. Несколько месяцев подряд его счет регулярно пополнялся, и вдруг — тишина, а то, что осталось, тает на глазах: неудивительно, что банк проявляет бдительность. Хозяин дома, который он снимал, и раньше был с приветом. Иначе чем объяснить, что он каждый вечер делал пару кругов вокруг его дома на своей «симке»? Но теперь ему вдруг принялась названивать его жена: мол, им так жаль, но их дочь возвращается из Марселя в родные края и хотела бы поселиться в этом доме, так что надо подумать о досрочном расторжении договора об аренде, заключенного на четыре года.
Георгу нечего было всему этому противопоставить. У него уже не было ни сил, ни мужества, ни веры в себя. «Я уже как одна сплошная открытая рана», — думал он.
У него больше не было ничего, чем он мог бы заглушить мысли о Франсуазе, подавить тоску по ней. Он мысленно обращал к ней бесконечные монологи, полные горечи: «Я дал тебе свою любовь, и ты взяла ее, но тебе нужен был только секс. Ты так же, как и я, наслаждалась нашими ночами, так же без оглядки, с наслаждением отдавалась мне, как я тебе. Но для меня секс был печатью, скрепившей нашу любовь, а для тебя — просто сексом, похотью, которую можно по желанию возбуждать и удовлетворять и которая ничего не скрепляет. Если я мог так ошибиться, если ты так легко могла ввести меня в заблуждение, если даже такая отдача не способна скрепить любовь — во что же мне еще верить? Как и кого мне после этого любить?»
