Парижский антиквар. Сделаем это по-голландски - Другов Александр

«Мерседес» уже скрывается за углом, а я все еще стою d оцепенении у входа в магазин. Если в первый раз я не разглядел лица плотного бодрячка, то теперь мне сделать это вполне удалось. Думаю, и он успел меня рассмотреть. По сравнению с фотографией десятилетней давности, которую я видел в деле, этот тип округлился и взгляд его стал более жестким. Но все равно это он — человек, который мне очень нужен и к которому я был намерен подобраться исподволь и невзначай, не вызывая подозрений. И уж во всяком случае, не сталкиваясь с ним в магазине Лорана при допросе свидетеля. Короче говоря, это Бортновский.

По дороге в гостиницу я не переставая кляну себя. Ну кто мог подумать, что в этом чертовом антикварном магазине я столкнусь с Бортновским? Теперь при завтрашней встрече у Завадской он меня наверняка вспомнит. Конечно, я легко объясню свой визит в магазин Лорана, но подозрения у него возникнут, и развеять их будет невозможно.

Еще меня тревожат какие-то ускользнувшие детали. В разговоре со старичком-смотрителем мелькнуло нечто, совершенно не соответствовавшее моему представлению о Лоране и его жизни. Но проклятый Бортновский, мотавшийся туда-сюда со своими подручными, не дал мне сосредоточиться на деталях. Впрочем ладно, вспомним позже.

В гостинице в прескверном расположении духа молча подхожу к конторке. Протягивая мне ключи, Надин спрашивает:

— Много успели посмотреть в Париже?

— Весь центр города — Лувр, Елисейские поля и так далее.

Надин смеется:

— В Париже нет центра как такового. Наша гостиница тоже не на окраине.

И неожиданно добавляет:

— Я сегодня с самого утра работаю. Через гюлчаса меня сменяет брат. Пригласите меня куда-нибудь?

Потоптавшись на месте, в некоторой растерянности возвращаюсь к стойке.

— А ты не боишься, что за такое приглашение твоя мама тебе надерет уши? А меня выставит на улицу, даже не дав собрать вещи?

— Нет. Она меня любит. Правда, не так, как моего брата, но любит.

Надин спокойно выдерживает мой взгляд. Что за девушка! Только кончики ушей у нее розовеют.

— Слушай, если не секрет, тебе лет-то сколько?

— А зачем вам? Восемнадцать. И вообще, я уже самостоятельный человек.

— Ну хорошо, самостоятельный человек. Я приведу себя в порядок, и мы пойдем с тобой в кафе. Тебя кафе устроит, или ты хочешь обязательно танцевать? Учти, в дискотеку я не пойду — возраст уже не тот, чтобы скакать в толпе.

Через сорок минут я спускаюсь в холл. Надин уже ждет меня в кресле, а место за стойкой занял ее брат — парень лет двадцати двух. Увидев меня, он что-то недовольно бурчит, и Надин быстро и резко ему отвечает. Они говорят слишком быстро, и я не могу разобрать ни слова. В итоге Надин поджимает губки, берет меня под локоть и мы выходим на улицу.

На мой молчаливый вопрос упрямое создание заявляет:

— Я сама решу, куда нам идти. Мне не нужно его разрешение!

После недолгих препирательств Надин сдается и отказывается от идеи забраться подальше от гостиницы. Пока мы идем по улице, она протягивает мне узкую шоколадку и сама разворачивает такую же. Когда мы уже подходим к кафе, я забираю у Надин обертку от шоколада и пытаюсь бросить ее в большую зеленую урну. Мне это не удается. Урна закрыта сверху блестящим медным диском.

В кафе играет негромкая музыка. Некоторые из посетителей приветствуют Надин взмахами рук. Она делает заказ улыбающемуся пожилому официанту и поворачивается ко мне.

— Расскажи, кто ты такой?

В двух словах излагаю свою историю сотрудника нефтяной компании. Для Надин все это слишком скучно.

— У тебя девушка есть?

— Нет, нету. Но если бы и была, ты думаешь, я бы тебе сказал?

Надин задумывается, разглядывая меня в упор. Наконец, делает вывод:

— Нет, я бы сразу поняла, что ты меня обманываешь. Ты врать не умеешь. В твои-то годы.

Вот тут ты, девочка, ошибаешься. Обманывать — это моя профессия и сущность моей натуры. Еще в студенческие годы, задолго до того, как я попал на свою нынешнюю работу, одна моя однокурсница сказала: «У тебя редкое лицо — оно никогда ничего не выражает. Ты станешь великим дипломатом. Или колоссальным мошенником».

Но это ничего, что Надин меня идеализирует. Разочароваться она еще успеет. С другой стороны, еще неизвестно, рассматривает ли она неумение врать как положительное качество характера. Вполне вероятно, она расценивает это как свидетельство скудоумия.

— Твой брат рассердился, что мы с тобой пошли в кафе.

Это не вопрос, а скорее утверждение. Надин морщит нос:

— Пусть сердится. Я уже взрослая. Он только на четыре года старше, а ведет себя так, как будто родился еще в прошлом веке.

Надин вдруг задумывается, а потом спрашивает:

— А кстати, сколько тебе лет?

— Уже тридцать три.

Надин критически оглядывает меня и ободряюще говорит:

— Не переживай, для такого преклонного возраста ты неплохо сохранился. Я вообще-то думала, что тебе меньше тридцати.

— Ну тогда для меня еще не все потеряно.

Надин хохочет.

— Потеряно-потеряно! Наш учитель в школе всегда говорил, чтобы мы учились, пока молодые. Потом будет труднее. Он прав.

— Что это ты имеешь ввиду?

Теперь Надин уже просто плачет от смеха:

— Я наблюдала, как ты пытался бросить обертки от шоколада в урну. Ты уже действительно в таком возрасте, когда человек начинает медленно соображать.

— Ты это брось. Просто у вас урны дурацкие.

Надин снова начинает улыбаться.

— Их заклепали по всему Парижу. После недавних взрывов в метро. Там ведь бомбы подкладывали в урны. Так что теперь прохожие бросают мусор на тротуар около урн, и его потом собирают машинами. Если бы кто видел, как сосредоточенно ты изучал урну! В твоих глазах было столько мысли.

— Если ты сейчас же не замолчишь, я надеру тебе уши. И никто из твоих знакомых не заступится.

— Хорошо-хорошо, не обижайся. Вы, старички, такие обидчивые.

Еще в машине, по дороге к загородному дому Франсуа Тьери, Хелле прикидывал возможные сложности предстоящего разговора. На Тьери они наткнулись случайно, когда искали выходы на французские компании, производящие авионику, то есть электронное оборудование для военных самолетов. Тогда Ковальски с присущей ему прозорливостью обратил внимание на странного сосредоточенного человека, который по меньшей мере дважды в неделю доводил президента одной компании до сердечного приступа. Главная проблема заключалась в том, что Тьери не переносил попыток заставить его заниматься вопросами, которые, на его взгляд, — лежали на обочине магистрального развития техники. Его в принципе нельзя было привлечь к изучению или решению проблем, которые носили сиюминутный характер и не предполагали возможности хотя бы минимального теоретического прорыва. Иными словами, Тьери отказывался заниматься тем, что ему не было интересно.

Но то, в чем он был заинтересован, Тьери делал с блеском. В тот момент, когда его нашел Ковальски, этот человек покидал фирму под аккомпанемент грандиозного скандала. Он с увлечением обсчитывал принципиально новую схему вывода космических кораблей на околоземную и дальние орбиты с помощью некоего подобия маятника — многокилометрового троса, закрепленного на космической станции. Главная техническая проблема проекта заключалась в том, как поймать выведенный в космос корабль на раскачивающийся маятник, чтобы затем перевести его на требуемую орбиту. Решением этого вопроса Тьери и занимался, категорически отказываясь от более мелких заданий. Как ни доказывал он, что русские и американцы в ближайшее время будут готовы приступить к практическому осуществлению этой идеи, с работы его все-таки выгнали.

Ковальски предложил Тьери довольно значительную сумму денег и просил помочь в решении некоторых технических задач. В основном они были мелкими, но вот одна предполагала такое воздействие на системы управления носителя, которое делало их дальнейшее функционирование невозможным. Тьери довольно быстро решил эту задачу, предложив несколько вариантов, при которых такое воздействие производилось автономными устройствами, находящимися на борту носителя.