Андрей Троицкий - Знак шпиона
– Может быть, ты не заметила, но я вернулся, – сказал Леонид Васильевич.
– А разве ты уходил? – жена рукавом халата вытерла с подбородка слюну. – Правда, уходил?
Медников не ответил, давая жене возможность окончательно проснуться. Когда он, сорвавшись с места, поехал на встречу с Колчиным, супруга, отвернувшись к стене, лежала на кровати в спальне, едва слышно сопела, делая вид, будто спит. Видимо, ждала той минуты, когда муж уберется, а она, измученная вчерашним похмельем, прокрадется в гостиную, откроет бар и приложится к бутылке. Но Медников, предвидя такой оборот событий, перед тем, как выйти из квартиры, закрыл бар, ключ опустил в вазочку с декоративными цветами. Напрасно старался. Люба легко нашла то, что искала, и открыла бар. С ее-то нюхом можно в разведке работать, такой талант тонет на дне бутылки.
– Скоро кончится твой сволочизм?
Медников хорошо понимал, что разговаривать с женой, когда она находится в таком состоянии, затея бессмысленная, только слова попусту тратить, но смог удержаться.
– Мне осточертел этот геморрой. Твои пьянки. Любой повод хорош, чтобы нажраться, а без повода – ещё лучше… Черт бы тебя побрал.
Неожиданно Любовь Юрьевна заплакала навзрыд. Медников замолчал, сжал ладонями виски, чувствуя, что вместо головы у него теперь железная гиря, которая почему-то болит. Он хотел встать и спустить в мусоропровод все оставшиеся в доме бутылки, но передумал. Пусть спиртное остается на столе и в баре. Иначе Люба может взять деньги и ночью отправиться в магазин за бутылкой, ещё хуже – пойдет в магазин без денег, прихватив какое-нибудь колечко или фирменную шмотку.
Ясно, поход кончится в трезвяке или отделении милиции, откуда завтрашним утром Медникову предстоит вытаскивать жену, оправдываясь и краснея перед дежурными милиционерами. Сопляками и недорослями, которые тому только и научились за короткую жизнь, что обирать пьянчужек и наркоманов, попавших к ним на ночевку. Запереть квартиру изнутри – не вариант. Жена будет беспокоить его всю ночь, не даст выспаться.
– Леня прости. Леня…
– Оставь эту демагогию, дура.
Давясь слезами, жена свалилась с кресла, встала на колени, подползла к мужу. Медников, поморщившись, поднялся на ноги. Любовь Юрьевна отрезала пути к отступлению, крепко обхватив бедра мужа руками и продолжая плакать.
– Леня, пообещай мне одну вещь, – она смотрела на мужа снизу вверх мутными туманными глазами. – Пожалуйста, похорони меня в свадебном платье. Том самом, белом. И с фатой. Ты обещаешь, что сделаешь то, о чем я прошу. Обещаешь?
Медников поднял руки и сильно сдавил ладонями виски. Казалось, башка треснет от боли.
– С чего тебе вдруг умирать? Ты не больна, – хотелось добавить пару крепких выражений, но он сказал другое. – Мне надоел твой бред. Я устал от него.
– Нет, ты только обещай. Я ведь больше ни о чем не прошу. Неужели ты не можешь сделать этой малости? Похоронить меня в свадебном платье. Чтобы все пришли и увидели, какая я красивая. Какая я была красивая до того, как встретила тебя.
– Хорошо, хорошо, – Медников с усилием оторвал от себя руки жены, попятился спиной к двери. – В чем скажешь, в том и похороню.
– Ты сам сделал меня такой, – крикнула Любовь Юрьевна. Она встала с колен, спиной отступила обратно к креслу, пошатнулась, но не упала. – Сам меня спаивал, сволочь, и теперь ещё читает лекции. Помнишь, как все начиналось, пристойно и благочинно? Приемы в посольстве, вечеринки у друзей. И так день за днем. Ты не сказал мне «нет, не пей».
– Заткнись, – рявкнул Медников.
– Сам заткнись. Придурок чертов.
Он вышел в коридор, слыша за спиной надрывные стоны и вопли жены.
– Ради карьеры, ради того, чтобы вскарабкаться ещё на одну ступеньку, ты родной матери горло перегрызешь.
Медников остановился посередине коридора, повернулся, сжал кулаки. Хотелось вернуться и так врезать Любке между глаз, чтобы та вылетела из домашних тапочек и врезалась дурной башкой в стену.
– Боишься, что тебя выгонят из конторы? Попрут с работы, потому что твоя жена позорит честь сраного мундира… Конечно, ты весь в белом, а я в дерьме. Жопа ты несчастная. Слизняк мидовский.
Любовь Юрьевна рассмеялась надрывным идиотическим смехом, больше похожим на рыдания выжившей из ума старухи, страдающей ангиной.
Не умывшись, Медников прошел в спальню, разделся, упав на кровать, погасил ночник. Он слышал, как в соседней комнате снова заиграла музыка, это жена включила телевизор. Грохнулся на пол и разбился стакан толстого стела. Медников ворочался в темноте, стараясь заснуть. Он думал, что история с женой зашла слишком далеко. Люба опускается все ниже: пристрастие к выпивке, алкоголизм, припадки злости или жалости к самой себе, психопатия… Женский алкоголизм в отличие от алкоголизма мужского практически не поддается лечению, Что же дальше? Психушка? Надо решать этот вопрос. Так или иначе, его надо решать.
Тем временем Любовь Юрьевна, глубоко порезав палец о толстое дно разбитого стакана, поднялась с кресла, вышла из комнаты, на ходу сбросив с себя халат. Оставшись в чем мать родила, побрела длинным коридором к кухне, остановилась. Капельки крови падали на светлую ковровую дорожку. Медникова зажгла свет в туалете, оставила дверь в коридор открытой. Она сидела на унитазе, широко расставив ноги. Плакала, отклеивала с век накладные ресницы, размазывала по щекам тушь и губную помаду. Хотелось курить, но сигарет под рукой не было.
Медникова посасывала порезанный палец, всхлипывала и сплевывала на пол кровь пополам со слюной. Ей не хотелось жить.
Глава пятая
Лондон, Берменси. 5 октября.
Алексей Степанович Донцов, живший в Англии под именем Майкла Ричардсона, первую половину этого будничного дня провел не в конторе своего магазина скобяных товаров, а у себя дома. Жена Хелен, как обычно, поднялась чуть свет, в седьмом часу утра и ушла на службу в муниципальную больницу.
Донцов поднялся с кровати, набрал телефонный номер управляющего магазином, молодого человека по имени Гордон, и лающем голосом пожаловался на здоровье. Сказал, что простуда не проходит, горло болит так, будто его изнутри натерли наждаком, высокая температура, которая держится уже третий день и, кажется, не собирается спадать. Гордон выразил соболезнования хозяину, пожелал ему поскорее поправиться, встать на ноги. На вопрос о делах в магазине управляющий ответил, что застой немного затянулся, но на следующей неделе, как обычно в начале октября, объемы продаж возрастут. Довольный ответом, Донцов положил трубку, принял холодный душ и растерся полотенцем. Затем приготовил яичницу, как обычно за завтраком, уставился в экран небольшого телевизора, установленного на открытой кухонной полке.
По платному кабельному каналу показывали классическую английскую комедию, напоминающую голливудское дерьмо высшей пробы с местным британским колоритом. Множество героев, которые искали какие-то драгоценности, мельтешили и толкались в кадре, наступая друг на ноги. В том месте, где зрителю полагалось смеяться, за кадром звучало дружное ржание. И вот он, наконец, апофеоз, высшее проявление утонченного английского юмора. Торжественный прием какой-то важной особы в старинном замке. Посередине банкета хозяину родового гнезда, субъекту с постной физиономией, наряженному во фрак, кружевную сорочку и галстук-бабочку, залепили по физиономии бисквитно кремовым тортом. Без этой беспроигрышной, совершенно уморительной, с точки зрения англичан, сцены с тортом, размазанным по лицу, здесь не обходится ни одной комедии. Неистовое ржание за кадром продолжалось целую минуту.
Донцов допил кофе, выключил телевизор и поставил в мойку грязную посуду. Он зашел под лестницу, позвенев ключами, отпер дверь столярной мастерской, находящейся в подвале. Зажег лампочку в матовом стеклянном колпаке и спустился вниз по прямой деревянной лестнице. Через пять минут он открыл большой темный пакет, пропахший помойкой, наполненный бумажным мусором и скомканными сигаретными пачками. Он разложил на верстаке порванный бумажный листок. Устроившись на высоком табурете, натянул резиновые перчатки и, вооружившись лупой, расправил клочки бумаги, на которых от руки было написано несколько строк. Почерк незнакомый.
Из обрывков с ровными краями и угловыми обрезами выложил рамку, затем поместил в неё подходящие по размеру части листка. Ориентируясь по линиям разрыва, заполнил пустое пространство подходящими клочками бумаги. Когда мозаика была сложена, накрыл её куском стекла и прочитал текст записки: «Сэм, ты хренов идиот. Если я ещё раз увижу рядом с тобой эту суку, выдавлю твой левый глаз. А кожу на спине порежу на ремни и хорошо заработаю на их продаже. Твой Джон. Пока ещё твой». Донцов подумал, что перед ним типичная записка, которую через бармена передал один гомосексуалист другому. Эти ребята болезненно ревнивы. И если уж гомик в припадке ревности обещает бывшему дружку порезать его на ремни, пожалуй, это не пустые угрозы, и самое время предпринять меры безопасности. Или подумать о спасении души.
