Валентина Иванникова - Происшествие на Чумке
Вот почему, когда все в части были полны радостью боевых успехов, Могилевский пребывал в весьма мрачном настроении. Единственно, что ему понравилось, это отведенный техникам хутор; он сказал «порядок!» — и, насуетившийся за день, получив у почтаря письма, пошел отдыхать.
Письма Могилевскому были: одно от жены, другое от девушки из медсанбата. Разглядывая знакомые почерки на конвертах, он чувствовал, что ему интересно Люсино письмо (он успел, как сам определял, «уже закрутить любовь») и безразлично письмо от Сони — жены. Они не виделись с начала войны. Она эвакуировалась (он долго не знал этого) сначала в Ташкент, потом переехала на Урал, потом в Москву — лечить дочь.
Больная дочка. Она связывает его с Софьей Семеновной навсегда. А душевная их связь давно ослабла, потерялась. Держит он письмо, которое не хочется читать, да и читать-то по существу нечего. Описание мелких бытовых дел. Так и есть: «С военторгом устроилась, мне как жене офицера...» Молодец Соня, но все-таки это скучно!
В дверь постучали. Вошел сержант и доложил, что при повторном осмотре в подвальном помещении обнаружен труп женщины. Могилевскому не хотелось идти, но идти было надо.
— Что ж, отправимся в это помещение, — сказал он.
За мастерскими — бывшей конюшней — одна из плит, устилавших двор, была сдвинута и на месте ее зияла черная дыра.
Лестница вела в огромный пустой подвал. У стены на полу виднелось тело женщины в ветхих лохмотьях. Копна седых волос закрывала лицо. Могилевский наклонился, приподнял волосы, и у него потемнело в глазах.
— Товарищ инженер-майор, — услышал он откуда-то издалека голос сопровождавшего его сержанта, — на волю бы вам, голова, наверно, закружилась.
— Да, я пойду, — с трудом шевеля одеревеневшим языком, произнес Могилевский и направился к выходу.
На дворе ему стало еще хуже. Никогда ему не было так плохо. В подвале он увидел труп Сони. Лицо ее, пусть постаревшее до неузнаваемости, он узнал бы из миллиона. И он узнал: мертвая — его жена! Любит он ее или не любит, страшно, что она мертва. И до ужаса непостижимо; в кармане его гимнастерки лежит письмо, написанное ею неделю назад в Подмосковье. Неделю назад! Гораздо раньше она умерла здесь — трупа уже коснулось тление.
Опять среди ночи инженер-майор Могилевский будил капитана Климчука.
— А может, вам показалось, все-таки со страху? — сказал Климчук, выслушав пространное объяснение Могилевского с частым повторением: «тут я не стыжусь бояться». Сказал и пожалел: неприятен ему Могилевский до крайности, но случай, действительно, страшный. — Пойдемте, посмотрим все на месте, — заключил он.
— Нет, — взмолился Могилевский, — я больше к ней не в силах подойти. Посмотрите сами... На левой руке у нее через всю ладонь шрам. Брусок масла она положила разрезать — такая привычка была — на ладонь. Нож соскользнул.
И эта, и много других вспомнившихся инженер-майору примет были обнаружены, когда Климчук и врач осматривали труп, протоколировали мельчайшие детали. Сомнений в личности погибшей не оставалось. Жена офицера Софья Семеновна Могилевская умерла от истощения на территории, временно захваченной гитлеровцами.
Кто же написал от ее имени письмо и опустил в московский почтовый ящик? Кто и зачем выдавал себя за жену инженер-майора Могилевского? Командование решило отправить Могилевского повидаться с этой женщиной. Ему был предоставлен отпуск якобы по семейным обстоятельствам, и он поехал в Москву.
Семьи теперь у него не было ни в Москве, ни где-либо в другом месте. Но был адрес семьи: Новая улица в подмосковном дачном поселке.
Идти от станции пришлось долго и полем и лесом. Сгущались сумерки. В окнах домов, разбросанных по лесу, зажигались, огни и мгновенно скрывались за маскировочными шторами. Инженер-майор налазился по грязи, подсвечивая фонариком, пока в одном доме ему не ответили: «Могилевская? Да, живет здесь».
Входную дверь открыла какая-то старуха.
— Софья Семеновна! — крикнула она. — К вам пришли.
Открылась еще одна дверь, и на пороге появилась женщина.
— Ко мне? Проходите, пожалуйста.
«Похожа? — мысленно спрашивал себя Могилевский. — Да, такая же большая, полная фигура. Корона жестких, будто завитых волос над лбом. Похожа, но мне от этого не легче».
Он прошел и без приглашения сел на стул, обвел взглядом комнату. Он искал ребенка, дочь. Около печки стояла пустая детская кроватка.
— Вы с фронта? Может, с весточкой от мужа? — спрашивала женщина. Она подошла к столу, вывернула фитиль в лампе. И так же, как в комнату волной хлынул свет, с лица женщины волной сошла живая краска.
— Вы Могилевский?! — шепотом спросила женщина.
— Да, — подбадривая себя, закричал Могилевский во весь голос. — Я-то Могилевский! А вы кто?
— Я знала, что это когда-нибудь произойдет, — не отвечая на вопрос, медленно, как бы сама с собой, заговорила женщина. — Но я не думала, что это будет выглядеть так. С криком, с шумом... Я думала, что в один прекрасный день я обниму Соню, возвращу ей дочь. А вы благодарно пожмете мне руку. — Она положила ладонь на рукав шинели майора. — Скажите, вы не нашли ее? Неужели ее убили?
— Убили, — словно эхо, отозвался Могилевский.
Губы женщины дрогнули, по щекам побежали слезы.
— Боже мой, боже мой, значит, я никогда ее больше не увижу. Значит, ни к чему мой обман. Да разденьтесь же вы, сядьте! Я должна вам все рассказать.
Она рассказала, как вместе с Соней она бежала из занимаемого гитлеровцами города. Ее дочь была убита шальной пулей. Если бы не Соня, она не двинулась бы дальше. Соня тащила ее, не бросила... Но в одном селе они попались-таки врагу. Ее, больную, не взяли, а Соню оторвали от помертвевшей от испуга дочурки, погнали куда-то, успела только крикнуть: «Береги дитя, я вернусь!» Она выполнила завет подруги. Вся ее жизнь — заботы о несчастной сумасшедшей девочке. Сейчас та в клинике. Очень ли уж плохо она делала, что получала деньги Могилевского по аттестату — они шли на ребенка, — что пользовалась своей способностью писать любым почерком? Женщина придвинула лист бумаги и мгновенно скопировала оба почерка: так она писала ему, а он так отвечал. Правда?
Могилевский улыбнулся сухими губами:
— Точно.
Она надеялась: пройдет страшное время, вернется Соня. Теперь же она поручает себя его великодушию. Оценит он наилучшие ее побуждения? Она одинока. Никого, кроме его дочери, ее воспитанницы, для нее в целом мире.
«Чего не бывает», — думал растроганный Могилевский.
Позже, давая показания следователю госбезопасности, он сказал:
— Несчастная она, эта женщина, одна, как перст, и чудачка: потеряла свой паспорт, взяла чужой. Женщины вообще не понимают, что такое документы.
Не понимал что-то очень серьезное сам инженер-майор.
Он многое не понимал в жизни. Больше всего занятый собственной особой, безразличный к общему делу, он все рассматривал с точки зрения «везет, не везет». Он не умел осуждать себя, а когда его осуждали другие, считал, что началось невезенье. Последнее время — целая полоса: сместили с должности, погибла жена, а женщину, которая по доброте душевной взяла на себя заботу о его дочери, подозревают в каких-то тяжких грехах. Ну, что ж, что пользовалась его деньгами и документами покойной жены. Он лично к ней никаких претензий не имеет.
Так Могилевский и заявил вызвавшему его следователю.
— Вы не имеете, зато мы имеем, — сказал на это следователь. — И не только к гражданке, носившей вашу фамилию, мы имеем претензии, но и к вам, инженер-майор.
До окончания следствия по сложному делу неизвестной Могилевский был задержан, а потом лишен звания по суду.
Но до окончания дела женщины, выдававшей себя за Могилевскую, было еще далеко.
6. БОЕВАЯ ДРУЖБА
Капитана Осокина около месяца не было в части.
Инженер-майор Могилевский, вернувшись с места вынужденной посадки осокинского самолета, рисовал себя чуть ли не очевидцем его гибели. Посчитав выгодным настоять на отстранении механика Мысова от работы, Могилевский не рискнул бросить тень и на летчика. Наоборот, он распространялся о геройстве Осокина.
— Да, это был человек кристальной чистоты. Непревзойденного мужества. — Могилевский сыпал готовыми формулировками. — Вокруг него сжималось кольцо врагов. Он предпочел смерть героя, нежели плен! Мы не нашли его трупа, вероятно, раненный, он бросился в болото... Можете мне поверить, я видел его.
— Что ты видел? — обрывали Могилевского собеседники. — Видел, как погиб Осокин?
— Я видел болото. Жуткую топь, откуда с риском для жизни мне привелось вызволять самолет!
— Ну, вот о машине, которая по твоей вине там застряла, ты и говорил бы.
Но Могилевский почитал за лучшее прекратить разговор, если он так оборачивался: «по его вине». Никем еще не доказано, по чьей вине самолет пошел на вынужденную...
