Леонид Тамаев - Запасной вариант
Маясов остановил аппарат. Перемотав ролик, запустил последнюю часть снова… Выходило, что агент должен был переехать из Ченска в Зеленогорск после того, как получит запрошенные им деньги. Но еще на первом допросе Никольчук сообщил, что денег, обещанных Барбарой Хольме, ему не доставили. Почему? Или связник с деньгами не добрался до него, или сам Никольчук не признался в получении этих денег. А возможно, он выдумал всю эту историю о добавочном субсидировании. Но зачем ему тут выдумывать?
Этот вопрос очень интересовал Маясова, как и другой, с ним непосредственно связанный, — о самом характере нового задания агенту. Было похоже, что Лаут переключается на другой объект — Зеленогорск, находящийся в соседнем районе. Не сумев пробраться к секретам в одном месте, американцы, видимо, решили сделать попытку в другом: Зеленогорский химкомбинат выпускает продукт «Б», представляющий разновидность того же ракетного топлива, которое вырабатывает Ченский экспериментальный завод в урочище Кленовый яр…
И все-таки последнюю точку ставить еще рано. И Маясов крупно написал в своей тетради: «Почему агенту, получившему новое важное задание, центр не доставил обещанных денег? Странно!»
7
— По-моему, я вам русским языком сказал: было нужно… Поэтому я и пошел к Сашке.
— Кто он, этот Сашка?
— Будто не знаете, — ухмыльнулся Савелов. — Ну, хорошо, могу напомнить: Александр Витальевич Ласточкин из семьи советских интеллигентов, холост, жениться пока не собирается, проходит режиссерскую практику в Ченском доме культуры, проживает на Болотной улице — дом номер тридцать три, квартира номер четыре… Этого достаточно?
— Вполне, — тихо сказал Маясов.
Ему было неприятно и в то же время немножко смешно видеть гонористое кривляние юнца, умышленно не желавшего разговаривать в предложенном ему доброжелательном тоне. Маясов понимал, что амбиция Савелова дутая, что он прикрывает ею овладевшую им растерянность и, может быть, страх. И поэтому, не выдавая своего раздражения, продолжал невозмутимо задавать вопрос за вопросом, стараясь втянуть парня в разговор по душам.
— Ну, а дальше…
— Ах, дальше? — Савелов опять ухмыльнулся. — Извольте. Когда я пришел к Ласточкину, его не оказалось дома. Я спустился во двор, раздумывая, где-бы мне достать денег. И тут на крыльцо вышел этот самый парикмахер Никольчук.
— И что же было потом?
— Никольчук сказал, что неплохо бы рвануть на рыбалку, да лодки нет. А я ему говорю: лодка и вся снасть будут, если подбросите мне энную сумму взаймы: горю как швед…
— Зачем вам понадобились деньги?
— А это уж, позвольте, мое дело.
— Ну, а все-таки?
— Кольцо я с одной женщиной пропил, — подчеркнуто грубо сказал Савелов. — Вот и пришлось покрутиться, чтоб назад выкупить.
— Вот как?
— Вот так!
— Скажите, вам нравится ваша поза?
— А вы что хотите, чтобы я от страха дрожал?
— Нет, не хочу, — очень серьезно возразил Маясов и, помолчав, вдруг спросил: — Каким карандашом вы делали наброски, когда рыбачили с Никольчуком?
— Что?! — Савелов настороженно сузил глаза. — Разве это имеет отношение к делу?
— Просто интересуюсь… потому что сам этим балуюсь.
— Рисуете или пишете красками?
— В основном пишу маслом.
— А меня больше тянет к акварели…
Игорь достал из кармана сигареты. Сигареты были дешевые. От предложенных еще в начале разговора хороших, в целлофановой пачке, демонстративно отказался: «Не на такого напали!..» Все эти криминалистические фигли-мигли ему известны: он читал о них не раз. Угостят пахучей папиросочкой, погладят по шерстке, расслабят твой мозг и нервы, а потом внезапно — бац какой-нибудь коварный вопрос… Дудки! Он не дастся, чтобы его заклевали, он постоит за себя…
— Так, значит, больше увлекаетесь акварелью? — спросил Маясов после недолгой паузы. — По-моему, акварелью трудней работать.
Он подошел к книжному шкафу, достал дешевенький картонный альбом, подал Савелову.
Игорь сперва рассматривал рисунки небрежно, не задерживая ни на одном из них взгляда. И только где-то в середине альбома остановился. Прижмурив глаза, долго всматривался в один этюд. Потом недоверчиво спросил:
— Сами делали?
— Зачем бы я стал чужое показывать?
— Кто вас знает… — Савелов пожал плечами: — Искусство — и ваша служба… В общем не знаю… А у меня вот…
Он немного помолчал и вдруг возбужденно заговорил. Но не об акварелях Маясова. А о себе, о своих картинах и этюдах — об их слабом месте: непроработанности рисунка. Он понял это, к сожалению, слишком поздно: после третьего провала на экзаменах. Несмотря на то, что по живописи и по композиции он получил четверки, слабость рисунка сказалась на итоговом балле.
Савелов заглянул в пачку и смял ее в кулаке: сигарет больше не было. Маясов подвинул ему свои. Закурив, Игорь продолжал:
— В общем с институтом не повезло… С той поры и гремлю! Из художников — в монтажники. Мало! Из монтажников — в ремонтники. Мало! Уцепился Андронов за мою контрактуру — в лаборанты сунул. Вкалывай, Савелов, на здоровье! Протирай колбы да пробирки, таскай из цеха в цех бумажки с анализами! Веселая работенка… — В голосе парня были гнев и горечь. — А я, товарищ майор, рисовать хочу! Мне краски по ночам снятся. Вы это понять можете?!.
Видя, что Савелов, попав на свое больное место, опять начинает горячиться, Владимир Петрович решил пока поговорить о другом. Он сказал, что его в определенном смысле интересуют отношения Игоря с актрисой Булавиной.
— Это мое личное дело, — сказал Савелов. — Любовь…
— Да, это вопрос деликатный, — согласился Маясов. — И все-таки я позволю себе спросить: всегда ли человек имеет моральное право на это чувство?
— Любовь выше всякого права, — усмехнулся Савелов.
— Ваша любовь?
— Наша с ней.
— Ну, а если существует любовь е г о с ней?
— Ирина не любит своего мужа.
— Вы в этом уверены?
— Я уверен только в том, что я ее люблю.
— Все остальное вас не интересует?
— В этом смысле — нет.
— И то, что их трое: муж, жена, сын, то есть целая семья — это вы тоже не принимаете в расчет?
— Расчет и любовь несовместимы.
— Но это же махровый эгоизм!
— По-моему, любовь всегда эгоистична.
— Чепуха! Настоящая любовь там, где человек готов на все ради другого человека.
— Могу вас уверить, товарищ майор, ради этой женщины я не остановился бы ни перед чем.
— А могли бы вы ради ее счастья с другим отказаться от нее?
— Это свыше моих сил.
— Но разве вы не способны взять себя в руки, если видите, что дело идет к развалу семьи Булавиной?
— Поступиться своей любовью? Нет, не хочу, — упрямо сказал Савелов. — Но я понимаю: так продолжаться не может. Надо наши отношения из тайных сделать явными или…
— Да, вам стоит над этим поразмыслить, — заключил Маясов.
И тут же подумал, что эта рекомендация едва ли будет правильно парнем воспринята. Может быть, вообще не стоило об этом говорить. В конце концов это его личное дело. Во всяком случае, оно вне компетенции органов госбезопасности.
Это, конечно, так, если допустить, что все нити дела существуют сами по себе, независимо одна от другой: честолюбивые замыслы юноши, крушение его жизненного идеала, нездоровые настроения, упаднические стихи, неудачная любовь. Но в том-то и сложность, что в действительности этой параллельности нет. Все сплелось в один клубок. Потяни за первую нить — зацепишь вторую. Оставь нетронутой третью — окажется незамеченной следующая, быть может, самая важная для распутывания всего клубка.
Маясов встал из-за стола, задумчиво походил по кабинету и, остановившись возле Савелова, сидевшего за приставным столиком, сказал:
— Вот вы, Игорь, переживаете, что вам не удалось поступить в художественный институт. А ведь бывает и так: человек поступает туда, учится год, другой, а потом сам подает заявление об отчислении?
— Почему?
— Желание стать художником — одно, а настоящий талант, без которого художника не бывает, — это другое.
— Старо как мир, товарищ майор.
— Да, истина не новая… И надо быть мужественным, чтобы посмотреть правде в глаза.
— Вы зря осторожничаете: мне как художнику приговор объявлен давно.
— Зачем же так: «приговор»? Старайтесь взглянуть на это проще.
— Это не просто, если вместо кисти приходится брать в руки метлу.
— Подметать улицы тоже кому-то нужно, — сказал Маясов. — А что касается творчества, то все зависит от самого человека. Можно быть художником за слесарными тисками и равнодушным ремесленником на сцене академического театра.
— Тоже верно, — Савелов тяжело вздохнул. — Только человеку не безразлично, где трудиться, чем заниматься.
