Арсений Замостьянов - Спасти Вождя! Майор Пронин против шпионов и диверсантов
– Верно. И не стану ловить. Нам бы просто пообщаться, поговорить.
Есаул Соколов
Пронин огляделся, вдохнул свежего ноябрьского воздуха. Уже доносился шум вокзала. Пронин даже почувствовал запах паровозного дыма. Возле Савеловского толпились колхозники – вполне старорежимного вида, все как один в стареньких тулупах. Они отдыхали возле своих огромных мешков, а для сугреву разожгли костерок. Пронин с Соколовым обходили вокзал поодаль и вскоре свернули на какую-то улицу.
– Но как быстро ты убег с ипподрома! Не успел я обдумать твое появление в нашем деле – и след-то твой простыл. Быстро, брат, бегаешь. Коня-то не угнал с государственного ипподрома?
– Воровать не обучены. Конь-то колхозный был. Я его отпустил за лесом-то. А сам на товарняке уехал.
– Я тебя сразу узнал, друг ситный. Тогда у тебя усов не было, а все равно с первого взгляда видно: Ванька Пронин. Большевичок, шпион красноармейский.
– А я и не скрываюсь. – улыбнулся Пронин. – Я персона не засекреченная.
– Не знаю, что ты за персона, а жизнь вы мне искорежили. Нас, природных казаков, под пол загнали. Русскому мужичью – поклонись. Жиду пархатому – поклонись. Грузинцу этому усатому – поклонись троекратно. А кто мне в пояс поклонится? Землю отняли, землю!
– А кто ее у тебя отнял?
– Известно, кто. Большевики!
– Ну, я, например, большевик. Так у меня ни клочка земли нет. Даже дачного участка не имеется. Земля мне понадобится, когда хоронить будут. На этот случай мне выделят пару метров.
– А ты не юли! Скажешь, не большевики нынче землей-то владеют?
– Не хочу я тебе лекцию по политэкономии читать, Соколов.
– Плевал я на твою политэкономию.
– Вот-вот. Про Маркса, про Энгельса с Плехановым толковать тебе не буду. Не в коня корм. Но ты вокруг себя оглянись. Что большевики – землевладельцы, помещики, латифундисты? Что, они капиталец имеют с землицы-то?
– Зубы заговариваешь, комиссар. Видали таких. Видали и вверх ногами вешали.
– Ах, как страшно! Грозен ты, есаул. Я ведь всю жизнь боюсь повешенным-то оказаться. Потому и в ЧК пошел служить. Самое безопасное место, вроде пробирной палатки.
– У вас и язык-то бесовской, птичий какой-то – ЧК, ЦК, чик-чирик, чик-чирик. Один бес разберет!
– А что тут разбирать? Все ясно. ЦК цыкает, а ЧК чикает. Дело простое.
– Шуткуешь все. А про землю как юлил так и юлишь. Нет у вас грамотного ответа. У жидов теперь земля и у комиссаров. А у казака – вошь на аркане.
– Ты, есаул, про колхозы-то слыхал?
– Век бы не слыхать.
– И что ж там, в колхозах, жиды всю землю к рукам прибрали?
– А кто же у казака землю отнял? Кто ее к рукам прибрал?
– Никто не прибирал. Нет теперь у земли мироеда-хозяйчика. Общая у нас земля. И потому вот дети твои в школу пойдут, в училища, станут рабочими, офицерами. Или колхозниками справными. Все дороги открыты. А что вам давала земля? Ну, доход, конечно. Но это же на пороховой бочке доход! На всех-то земли не хватало. Кто в убогости пребывал – ох, как вас, зажиточных, ненавидел! Опасно это.
– А теперь, значит, тишь да гладь? – не унимался казак.
– Теперь война. Война за правое дело. А ты воюешь за иллюзии. В смысле, за химеры, черт-те за что. А ведь здоровый мужик, неглупый. Эх... Губит тебя упрямство, есаул. Вот и погибнешь за бесценок.
Казак встрепенулся:
– Пропагандируешь? Да у меня уже голова седая. Поздновато пропагандировать-то. Не нужна мне твоя советская власть, и точка.
– Не нужна? Дело твое. Живи как можешь. Но покушение на жизнь товарища Сталина – это тебе не шутки. Ты ж зубы на этом потеряешь вместе с головой.
Казак переменился в лице, побледнел. Рот его дернулся, обычное для есаула выражение ехидства исчезло. И в глазах у него сверкнула какая-то новая, таинственная мысль.
– Это еще что за притча? Какое покушение? Бредишь, комиссар?
– Ты работаешь на Уильяма Бронсона. Есть такой американский бумагомарака. Не отнекивайся, ты на него работаешь, даже если сам того не ведаешь.
Они шли по Божедомке, как приятели, перебрасываясь прибаутками. Казак щурился и поддевал комиссара:
– А скажи мне, Иван, почему в нашем государстве евреи верховодят?
– Это кто ж такие?
– Да вот у нас в Ростове начальником уголовного розыска – Рувимович. Что, скажешь, природный казак?
– А что ж нам, если Рувимович – так в аптечную лавку? В нашей стране все народы равны. Все в армии служат, все за Родину кровь проливают. Ну а если кто увиливает – так это временные трудности. Грешен человек. Ты одно запомни, Прокопий. Наше государство принадлежит большинству. Кто поперек большинства пойдет – погибнет. Это как под поезд бросаться.
– Большинство, большинство – слова одни. Инородцы одни кругом, ихняя власть.
– Ошибаешься. Глубоко ошибаешься. Возьмем царский режим. Вот там действительно русскому мужику в палаты каменные путь был заказан. Да и вашего брата казачка к большим делам не подпускали. А кто делами заправлял? Клейнмихели да Нессельроде. Очень русские фамилии.
– Но они православными были!
– Бросьте. Они ж из выгоды в православие записывались. Это как теперь все диалектические материалисты – потому что выгодно. Перед революцией вся Россия помещалась в кармане французского банкира. А ты говоришь, одни инородцы. Да сейчас и среди вождей, и среди армейских командиров русских мужиков поболее, чем когда-либо со времен Александра Невского. А скоро еще больше будет. Из крестьян, из рабочих будет наше правительство.
Прокопий ничего не ответил. Молча перебирал в памяти фамилии известных комиссаров и командиров. Вроде бы Пронин малость преувеличивал. Все-таки комиссар есть комиссар, без пропаганды они не могут. И все-таки «железные» убеждения есаула поколебались: Пронин рассуждал толково. «Знает он жизнь, этот чекист. Да и на фронте сражался храбро. Наши его уважали: Пронин умел держать слово».
– Ты хочешь, чтобы я привел тебя к Бронсону? Это можно. Бронсона я и пристрелить могу, если надо. А вот дружков не выдам. Своих не выдам тебе на заклание. Лучше сразу меня пристрели.
– Ну что ты взъерепенился? Не нужны мне твои дружки. Все равно их советская власть подомнет. Плетью обуха вы не перешибете. Ты сам объяснишь им, что пора складывать оружие. Советская власть двадцать лет простояла и еще сто двадцать лет простоит, хоть стой, хоть падай. А вот с американцем тебе уж точно не по пути. Они ж нас лакеями считают. А для нас ты – перший сорт, даже если и был когда-то врагом. За Бронсона тебе многое простится.
– Простится? Знаю, как вы прощаете. Пулей в затылок и все дела.
– Это если ты – есаул Прокопий Соколов. Тогда действительно ничем помочь не могу. А вот если ты – справный красный казак Ерофей Иванцов – тогда совсем другое дело.
– Поддельную бумажку мне предлагаешь? Эх, комиссар...
– Не поддельную. Самую настоящую. Будешь ты у нас секретным человеком. Законспирированным, значит. О том, что ты – Прокопий, буду знать только я. Ну, и ты сам, если не забудешь с перепоя. Это честная служба. Это разведка. Донские казачки еще у Суворова были лучшими разведчиками.
– Там другая разведка была. А вы меня что, в доносчики вербуете али в шпики?
Пронин смахнул рукой невидимую, но назойливую муху.
– До шпика тебе, Ерофей Иванцов, еще расти и расти. Там квалификация нужна. А будешь ты у меня просто добрым человеком. Большего и не нужно.
– Значит, я буду по ниточке ходить, ручками двигать, а ты за эти ниточки дергать будешь?
– А что – не пойдет? Лучше – пуля в лоб? Я ж тебе не предлагаю товарищей предавать, не предлагаю убивать, хотя ты сам минуту назад набивался в убийцы Бронсона...
Есаул снова озадаченно умолк на несколько минут. Они шли дворами. В этом районе Москвы деревянные, совсем деревенские палисадники перемежались с респектабельными решетками дорогих особняков. Когда-то в этих дворцах жили купцы и аристократы. Теперь там располагались советские учреждения, а то и просто коммуналки. Один особняк с колоннами весь был завешан кумачовыми плакатами. «Дом пионеров», – прочитал есаул вывеску, различимую в бледном электрическом свете.
– Это для детишков такой дворец отгрохали?
– Ну, отгрохали его для какого-нибудь хозяина прежней жизни. А мы хозяину дали пинка – и передали дворец детишкам. Здесь и твои детишки могли бы на фортепьянах играть. А ты, между прочим, за прежних хозяев кровь проливаешь.
– Опять пропагандируешь? Не надоело тебе?
– Да я из тебя, дурака, человека хочу сделать.
– А обо мне не надо заботиться. Я привык сам брать пирожок с полки и самостоятельно его есть. Привык сам наливать себе воду в стакан и в одно горло пить. Мне камердинеры не нужны. Уразумел?
– Камердинеры тебе не нужны? Отлично. Советская власть, знаешь ли, не способствует умножению лакейских профессий.
