Лев Овалов - Секретное оружие (сборник)
Я встал, побрился, умылся, равнодушно проглотил кашу и яйца, приготовленные для меня заботливой Мартой, прошел в кабинет, взял попавшийся мне под руку том Моммзена, полистал его… Нет, римская история мало интересовала меня в моем положении!
Так я сидел, решая задачу со многими неизвестными, и ожидал появления одной из унаследованных мною девушек. Пожалуй, только посещения блейковских девиц и разнообразили мою жизнь.
Однако вместо какой-нибудь официантки или массажистки около одиннадцати часов появилась сама Янковская, свежая, бодрая и оживленная.
На ней был элегантный коричневый костюм, черная бархатная шляпа и такая же лента на шее. Она небрежно играла черными шелковыми перчатками и ни словом не упомянула о нашем вчерашнем разговоре. Впрочем, следует сказать, что больше она никогда уже не предпринимала попыток перейти границу установившихся между нами корректных и внешне даже приятельских отношений.
– Все в порядке? – спросила она.
– Если вы считаете мое безделье порядком, то в порядке.
– Как раз его-то я и хочу нарушить. – Она села поближе к письменному столу и испытующе посмотрела на меня. – Может быть, поработаем? – предложила она.
– Мне неизвестно, что вы называете работой, – нелюбезно отозвался я.
– То же, что и все, – примирительно сказала она и поинтересовалась: – Вы сегодня ждете кого-нибудь из девушек?
– Возможно, – сказал я. – Я не назначаю им времени для посещений, они приходят, когда им вздумается.
– Вы ошибаетесь, – возразила Янковская. – У каждой из них есть определенные дни и даже часы. – Она насмешливо посмотрела на меня. – Где их список?
Я удивился:
– Список?
– Ну да, не воображаете же вы, что они не состояли у Блейка на учете. Он был педантичный человек. Где ваша телефонная книжка?
Она сама нашла ее в пачке старых газет. Это была обычная узкая тетрадь в коленкоровом переплете для записи адресов и телефонов. В ней значилось много фамилий, по-видимому, друзей и знакомых, с которыми Блейк поддерживал отношения.
Янковская указала мне на эти списки:
– Вот и ваши девушки.
Их легко было выделить среди прочих адресов, около каждой из фамилий стояло прозвище или кличка: Пчелка, Лиза, Роза, Эрна, Яблочко – и уже затем адрес и место работы.
Законы конспирации были сведены здесь как будто на нет. Любой мало-мальски сообразительный человек, интересующийся деятельностью Августа Берзиня, без особого труда обнаружил бы его миловидных агентов. Но именно потому, что Блейк вербовал в число своих агентов только молодых и преимущественно хорошеньких женщин, перечень их естественнее было принять за донжуанский список художника Берзиня, чем за реестр секретных сотрудников резидента Блейка.
И все же мистер Блейк оригинальностью не отличался. Тот, кто мог догадываться об истинных занятиях Берзиня, легко догадался бы и о том, что и список, и особы, в нем перечисленные, заведены лишь в целях дезинформации. Хотя я сам не был профессиональным разведчиком, я бы сказал, что это была грубая работа, рассчитанная на наивных людей.
Что касалось подлинной, более серьезной и более действенной агентуры, наличие которой следовало предположить, я не мог обнаружить ее следов, как не могла их обнаружить даже непосредственная сотрудница Блейка Янковская, но об этом я узнал позже.
Пока что она пыталась приспособить меня к деятельности, которой занималась сама.
– Кто из девушек ходит к вам чаще других? – спросила меня Янковская.
Я задумался.
– Кажется… кажется, такая полная блондинка, – неуверенно сказал я. – Если не ошибаюсь, она служит в парикмахерской.
– Ну а теперь вспомните, когда она к вам приходила.
Я опять наморщил лоб.
– Мне кажется, она приходит раза два в неделю… Да, два раза в неделю, по утрам! По-моему, ее зовут Эрна…
– Следует быть более наблюдательным, – упрекнула меня Янковская. – Эти посещения надо как-то учитывать и отмечать получаемое девушками вознаграждение…
С наивной насмешливостью посмотрел я на своего ментора.
– Нанять бухгалтера?
– Нет, этого не нужно, – спокойно возразила Янковская. – Но ни один резидент не положится в таких делах на свою память…
Я вздохнул.
На самом деле я вел очень точный учет своим посетительницам. В спальне у меня имелось несколько коробок с пуговицами; голубая пуговка означала, например, Эрну, таких пуговок находилось в коробке семь, по числу ее посещений, а пять мелких черных брючных пуговиц свидетельствовали о том, что Инга из гостиницы «Савой» являлась всего лишь пять раз. Нет, я вел учет, который зачем-нибудь да мог пригодиться, но не хотел сообщать об этом Янковской.
– А кроме девушек, к вам никто больше не приходил? – спросила она меня затем как бы невзначай.
– Приходил, – сказал я. – Владелец какого-то дровяного склада.
– И чего он от вас хотел?
– Чтобы я приобрел у него дрова на тот случай, если в нашем доме перестанет действовать паровое отопление.
Янковская испытующе посмотрела на меня.
– И больше ничего?
– Больше ничего.
Этот посетитель и в самом деле ни о чем больше со мной не разговаривал и только в течение всего нашего разговора держал в руке почтовую открытку, на которой были изображены какие-то цветы…
Но хотя я не собирался в каждом посетителе видеть секретного агента или шпиона, визит этого торговца показался мне странным, он явно чего-то ждал от меня, это чувствовалось. Вполне логично было предположить, что он произнес какой-то пароль и что я мог вступить с ним в общение, которое помогло бы мне ближе познакомиться с практической деятельностью Блейка, но я не знал ни пароля, ни отзыва и, можно сказать, мучился от сознания своего бессилия. Однако и об этом я тоже не нашел нужным говорить Янковской.
– Вы все-таки записывайте всех, кто к вам заходит, – попросила Янковская. – Дела любят порядок, и если вы начнете ими заниматься, ваша жизнь сразу станет интереснее. – Она переменила тему разговора: – О чем вчера говорил с вами Эдингер?
– Звал в гости.
– Серьезно?
– Сказал, что нам надо встретиться, и пригласил заехать к нему в канцелярию.
– Когда же вы к нему собираетесь?
– Я не спешу.
– Напрасно. Не откладывайте этого свидания: в сегодняшней Риге это один из могущественнейших людей. Добрые отношения с ним гарантируют безопасность.
Она настаивала на том, чтобы я поехал к Эдингеру в тот же день, да я и сам понимал, что не стоит откладывать посещения.
Гестапо занимало многоквартирный шестиэтажный дом, и в комендатуре было полно штурмовиков, они пренебрежительно оглядели меня, точно я зашел туда по ошибке.
Я подошел к окошечку, где выдавались пропуска.
– Мне нужно к господину Эдингеру, – сказал я и протянул паспорт.
– Обергруппенфюрер не принимает латышей, – грубо ответил мне какой-то надменный юнец. – Проваливайте!
Это было необычно для немцев: с теми, кто был им нужен, они обращались вежливо, по-видимому, комендатура не была предупреждена обо мне.
Мне с неохотой позволили позвонить по телефону. Я попросил соединить меня с Эдингером, и его секретарь, как только я себя назвал, ответил, что все будет немедленно сделано. Действительно, не прошло нескольких минут, как тот самый юнец, который предложил мне убираться, выскочил из-за перегородки с пропуском, отдал мне честь и предложил проводить до кабинета обергруппенфюрера.
Мы поднялись в лифте, и, когда я со своим провожатым шел по коридору, навстречу мне попались два эсэсовских офицера в сопровождении человека без знаков различия, но тоже в черном мундире, рукав которого украшала устрашающая эмблема смерти – череп и две скрещенные кости.
Человек показался мне знакомым; потом я решил, что ошибся; я посмотрел внимательнее и узнал Гашке, того самого Гашке, вместе с которым лежал в госпитале.
Он шел позади офицеров, с коричневой папкой под мышкой, важный, сосредоточенный, ни на что не обращающий внимания, настоящий самодовольный гитлеровский чиновник.
Я пристально смотрел на Гашке, меня интересовало, узнает ли он меня, но он кинул на меня равнодушный взгляд и прошел мимо с таким видом, точно мы с ним никогда до этого не встречались.
Мы вошли в приемную, мой провожатый откозырял секретарю, и меня без промедления попросили зайти к обергруппенфюреру.
Эдингер со своими рыжими прилизанными волосами и черными усиками выглядел все так же смешно, как и на вечере у профессора Гренера, в нем не было решительно ничего страшного, хотя в городе о нем рассказывали всякие ужасы, говорили, что он пытает людей на допросах и собственноручно «обезвреживает» коммунистов, что на языке гитлеровцев было синонимом слова «убивать».
Эдингер был воплощенной любезностью.
