Богомил РАЙНОВ - РЕКВИЕМ
У наших служб нет каких-то особых подозрений насчет этого изрядно потрепанного и усталого человека, одетого в коричневую и тоже потрепанную форму компании Кука. Выходец из среднезажиточной семьи, он владел двумя иностранными языками, что позволило ему поступить в иностранный колледж, и смолоду привык жить не ведая усталости. Его знания и эта привычка после ряда неудач обеспечивают ему скромное место проводника в международном вагоне. Хотя и какой-то инертный, он все же производил впечатление человека, порядочного во всех отношениях.
Этот банальный и совершенно безынтересный портрет обретает в последнее время черточки страха и беспокойства, смутные признаки мании преследования. И это, в сущности, единственная особенность, отмеченная нашими службами, которые, естественно, не могли закрывать на это глаза, — ведь он как-никак работник международного поезда, периодически выезжающий за границу.
Да, беспричинный страх, сказывающийся даже в этом угодничестве по отношению к случайному пассажиру с Дипломатическим паспортом. Беспричинный страх, причина которого вдруг становится явью.
Дождавшись, пока маленькая стрелка часов воткнется в цифру 1, я нажимаю на кнопку звонка. Легко предположить, что в такой час служитель вагона не откликнется на сигнал по той простой причине, что он уснул или счел благоразумным прикинуться спящим. Но ког-Да человек чего-то боится, ему трудно удержаться от того, чтобы не проверить, основателен его страх или неоснователен. Поэтому я снимаю с двери цепочку и примерно через минуту, безо всякой надежды на это, устанавливаю, что дверь открывается и в образовавшейся щели показывается голова проводника, теперь уже свободная от этой досадной тесной фуражки.
— Войдите и накиньте на дверь цепочку, — говорю.
— Зачем?.. Как?.. — недоумевает человек.
— Войдите и накиньте цепочку, — повторяю.
— Но я... Но вы...
— Местоимения будете перечислять потом, — предупреждаю, не повышая голоса. — А пока делайте, что вам велят.
Эти ничего не значащие фразы дают проводнику предостаточно времени, чтобы сообразить, что всякое сопротивление с его стороны способно только усилить мои подозрения.
Он покорно входит, запирает дверь и накидывает цепочку.
— Садитесь... Успокойтесь. Можете курить, если желаете. В общем, приготовьтесь к обстоятельному разговору, продолжительность которого в значительной мере зависит от вас.
— Я и в самом деле закурил бы, если разрешите... хотя мне непонятно...
Я подаю ему сигареты, зажигалку и жду, пока он вдохнет две-три порции успокаивающего дыма. Затем продолжаю:
— Вы все отлично понимаете. И я тоже все понимаю, поэтому давайте в самом начале условимся не прибегать в чисто мужском разговоре к детским хитростям. Как вы, вероятно, давно догадываетесь, мы немало знаем о вашей деятельности. Имеется в виду не уборка постелей и наполнение графинов свежей водой, а нечто другое — деятельность в области шпионажа. Мне надо было узнать лишь некоторые подробности, но теперь и они прояснились в результате только что закончившегося разговора между вами и Томасом. — И чтобы слова мои звучали более убедительно, я достаю крохотную коробочку и небрежно подбрасываю ее на ладони. — Вот в этой вещице хранится точная запись упомянутого разговора, после которого, как вы сами понимаете, вам скрывать нечего.
Проводник рассматривает миниатюрное устройство и, судя по всему, догадывается, что это за штука.
— Так что мы вполне обойдемся и без ваших признаний. Но если мы в них не нуждаемся, то для вас самого они имеют жизненно важное значение. Раскаяние, если оно пришло не слишком поздно, всегда может облегчить участь виновного.
Человек молчит, как бы прикидывая, даст ему что-нибудь его раскаяние или нет. А я гляжу на него, сидящего у окна, слегка сгорбившись, в дешевой белой рубахе, на его усталое лицо, сигарету, забытую в углу рта, и во мне шевелится глубокое чувство жалости, от которого я напрасно стараюсь избавиться,
— Вы говорите... если раскаяние пришло не слишком поздно... — наконец выжал из себя проводник. — Но прошло уже пять лет... не слишком ли поздно...
— Я не юрист и не могу дать вам подробного разъяснения. Может, стоит подумать о том, как избежать самого тяжкого наказания.
Человек устало кивает. Вероятно, пресытившись лживыми обещаниями других, проводник встречает мое не такое искусительное, но правдоподобное предложение с определенным доверием. Однако он продолжает молчать, как бы взвешивая все «за» и «против» полного раскаяния.
Я прихожу ему на помощь:
— Имейте в виду, что никто, в том числе и те, уже не в состоянии вам помочь. Вы целиком в наших руках до самого Свиленграда, где, вероятно, закончится ваша поездка, так что, прежде чем мы прибудем туда, наш разговор должен быть закончен, чтобы я мог сделать Свои выводы.
— Йо я даже не знаю, кто вы...
— Если не знаете, то догадываетесь. Нетрудно понять что ваш собеседник не из Внешторга, иначе я бы Не стал ради вас лишать себя сна.
Он отрывает от губ погасший окурок, бросает его в пепельницу и снова опускает глаза к своим ногам, обутым в дешевые стоптанные домашние туфли. Я молча жду и слышу только стук колес да перезвон стаканов в шкафчике.
— С чего мне начать?.. — произносит наконец мой гость.
— С вербовки.
— Только вы не подумайте, что они купили меня просто так, за пачку банкнотов.
Я не вижу надобности отвечать на его слова.
— Они меня обманули, и вот я влип нежданно-негаданно... будто в яму угодил.
Он охватывает лицо своими крупными руками и машинально трет пальцами виски. Потом, вскидывает голову и продолжает:
— Лет пять тому назад моя жена заболела лейкемией. Врачи стали говорить, что долго она не протянет -может, несколько месяцев. Что делать, ума не приложу. Не собираюсь говорить о чувствах, но для меня она и дети — все.
Проводник замолкает, охваченный, вероятно, этим противным чувством жалости к самому себе, и в купе какое-то время слышен лишь стук колес да перезвон стаканов.
— Как-то раз Бертен, иностранец, работавший в ту пору в агентстве, говорит мне, будто на Западе уже нашли какое-то средство от лейкемии, правда, стоит оно недешево. Я обратился за содействием в здравотдел, но мне ответили, что это средство не дает якобы никакого эффекта, что это рекламная шумиха, больше ниЧего.
«Другого ты от них и не услышишь, потому (что им неохота тратить валюту, — сказал Бертен. — Ради таких, как ты, валюту расходовать не станут». — Тогда вы окажите мне услугу, — прошу я. — В течение года-двух я с вами расплачусь». — «Фирма не может брать на себя такие расходы, — отвечает Бертен. — Но, поскольку дело касается человеческой жизни, я сам лично попробую тебе помочь. Дам тебе записку к одному знакомому в Стамбуле, может, он раздобудет для тебя это средство». Так оно и вышло.
Проводник замолкает и многозначительно посматривает на сигареты, брошенные на постель. Я подаю ему коробку, и он закуривает.
— Как это ни странно, доза помогла, — произносит человек, выпустив струю дыма. — Не знаю, то ли это средство подействовало, то ли всякие там лечебные процедуры, но жене стало лучше. Приняла она одну дозу, а нужно было еще и еще. И Бертен продолжал посылать меня к своему знакомому. Сперва передавал ему открытые записки, потом — маленькие, основательно запечатанные конвертики. «Возьми это, — говорит, — и сунь куда-нибудь под подкладку». — «А какая необходимость прятать это? — спрашиваю. — Что тут секретного?» — «Ничего тут секретного нет, — говорит он. — Я пишу о своих личных делах, но таможенникам об этом знать ни к чему». И я прятал его маленькие письма и относил их все тому же его знакомому. Если у меня и закрадывались кое-какие сомнения, то не хватило духу сказать об этом, ведь Бертен так много для меня делал, а жена все еще нуждалась в лекарстве. И только после того, как здоровье ее отчасти восстановилось и врач распорядился, чтобы пока перестали ее колоть, все вдруг всплыло на поверхность.
Он замолкает на время как бы для того, чтобы восстановить в своей памяти все подробности случившегося, и молча курит, уставившись глазами в одну точку.
— В лекарстве отпала надобность, но Бертен опять приносит мне маленький конвертик. «Я перед вами в большом долгу, — говорю ему. — Но больше не могу быть вашим курьером. Это дело противозаконное, вы Же знаете...» — «Скажи пожалуйста! — говорит мне Француз. — С каких это пор оно стало противозаконным? Не с того ли самого момента, когда ты получил что требовалось, а?» Он, конечно, был прав по-своему, но я тоже был по-своему прав и еще раз заявил, что не могу больше служить ему курьером. «Ты что, боишься?» — спрашивает Бертен. «Боюсь, конечно, как не бояться», — говорю. «И ты вообразил, что, отказавшись делать мне услуги, обезопасил себя на всю жизнь?» — не отстает он от меня. «Ни к чему мне соваться в такие дела», — сказал я ему. «Да ты, — говорит, — уже погряз в этих делах по самые уши и тебе вовек не выкарабкаться». Тут он отпирает стол, вытаскивает какую-то плоскую, коробку и подает ее мне. «Вот, полюбуйся, — говорит, — это записи разговоров, которые мы вели, когда я вручал тебе письма. А на снимках запечатлены моменты, когда ты вручал эти письма в Стамбуле. И можешь не сомневаться, человек, которому ты их вручал, вашим хорошо знаком. Можешь не сомневаться и в том, что коробка, которую ты сейчас видишь, через четверть часа может оказаться в руках милиции». — «Вы этого не сделаете, — говорю я. — Вам это ни к чему». — «Верно, — отвечает он. — Но только до тех пор, пока мы можем на тебя рассчитывать. Но как только ты окажешься лишним, нам ничего не стоит пустить тебя в расход. Я иностранец. Уехал, и дело с концом. А на следующий день ты тоже уедешь, только в тюрьму».
