Рахим Эсенов - Легион обреченных
И чем больше супруги вспоминали о доме, о родных, тем больше растравляли себя. Опомнившись, пытались отвлечься, но мысль о возвращении на Родину все же не оставляла их, хотя Черкез теперь об этом почему-то даже и не заикнулся. Уж не раздумал ли, забеспокоилась Джемал. Как удалось Черкезу свободно повидать многих родичей, расспросить о них? Не встречали же его там с распростертыми объятиями? Но и он вроде не прятался ни от кого. А вездесущие чекисты, кизыл аскеры куда подевались? Неужто всех вокруг пальца обвел? Послушаешь Мадера, так там агента опасность подстерегает на каждом шагу: большевики, комсомольцы, энкавэдэшники...
— Как относится к тебе Мадер после поездки? — спросила она.
— Как и прежде. — Черкез взглянул на жену, словно видел ее впервые. — Доволен вроде.
— Медоточивый стал какой-то. Он ведь хитер, как лиса. А в тебе, как он говорит, не хватает бесстрастия Будды. У тебя все написано на лице.
— Твой Будда — истукан, а я — человек, — недовольно ответил Черкез, удивившись проницательности жены. — Что бы Мадер ни источал, змей останется змеем, а враг никогда не станет другом. Я всегда помню, что Мадер коварен, он опаснее Фюрста. Тот пытается хитрить, но в силу своей ограниченности весь на виду, а Мадер мудр, как тысячелетний змей. Хоть бурчит на Гитлера, а сам льет воду на мельницу нацистов...
Такого Черкез о Мадере раньше никогда не говорил. И Джемал охватило беспокойство: Черкез все же не умеет скрывать своих чувств, и его новый образ мыслей может вызвать у Мадера подозрение.
Поздним вечером в доме Аманлиевых зазвонил телефон. Так поздно мог звонить только Мадер. Извинившись, он пригласил супругов на завтра к себе в Аренсдорф, на званый обед. Чуть помолчав, многозначительно добавил, что приготовил сюрприз для Черкеза.
Дорогу в родовое имение барона Аманлиевы могли найти с завязанными глазами — там они провели целый год. Об Аренсдорфе сохранились самые отвратные воспоминания. Двухэтажная вилла днем напоминала японскую пагоду, а ночью походила на невольничий корабль, в душных трюмах которого томились рабы. С большим ухоженным садом, переходившим за высокой железной оградой в лесопарк, где на многие километры не встретишь живой души.
Худощавый Мадер и его чопорная супруга Агата встретили гостей на просторной летней террасе, пристроенной к вилле под красной черепичной крышей. Рядом с ними вился их сын Леопольд, красивый мальчик лет двенадцати в форме гитлерюгенда — в шортах, блузе и пилотке, со свастикой на рукаве. Увидев Аманлиевых, он выкинул правую руку в нацистском приветствии, тряхнув рыжей челкой, упавшей на лоб. А Мадер обменялся с ними рукопожатием, но, заметив укоризненный взгляд сына, приподнял фиглярничая раскрытую ладонь над плечом и произнес: «Хайр»[10]! Иногда Мадер без лишних свидетелей скороговоркой выкрикивал: «Драй литер[11]!», и создавалось впечатление, что воскликнул положенное: «Хайль Гитлер!»
Черкез внимательно посмотрел на мальчика, на Агату, неловко обнявшую Джемал и предложившую ей плетеное венское кресло, но никто не обратил внимания на шутовство Мадера, который фамильярно подмигнул Черкезу и, взяв его под руку, повел к столу, уставленному батареей бутылок с красивыми этикетками.
Мадер был в новом светло-коричневом костюме полувоенного покроя, на лацкане пиджака поблескивал новенький серебряный значок с черной свастикой, который выдавали вступившим в национал-социалистскую рабочую партию Германии. Наконец-то он в этой фашистской партии, и сегодняшнее сборище именно по сему случаю.
Хозяин дома неуловимым движением факира снял с бутылок цветную салфетку. Леопольд поднес взрослым бокалы. Мадер горделиво взглянул на сына, затем на Черкеза, явно бравируя воспитанностью отпрыска, которого приучил прислуживать гостям, как это заведено на Востоке.
— Что прикажете, мой эфенди? — Мальчик, не дожидаясь ответа Черкеза, с ловкостью кельнера разлил по бокалам мозельское вино.
— В какую даль устремлены теперь мечты нашего юного друга? — Черкез, пригубив вина, потрепал острое плечо Мадера-младшего.
Тот благодушно улыбнулся, небрежно махнув длинной рукой. Черкез знал об увлечениях Леопольда, самозабвенно складывавшего деньги в большого тигра-копилку из папье-маше. Мальчик экономил на школьных завтраках, собирал бутылки, макулатуру, цветной металл и на вырученные от их продажи марки мечтал открыть мастерскую по изготовлению протезов зубов, рук, ног...
— Наш фюрер в будущей войне завоюет весь мир, — по-взрослому рассуждал он. — На этом деле можно нажить большой капитал!
Не облегчить боль, страдания несчастных, а набить карман на муках калек.
Мадер хотел что-то сказать, но Леопольд капризно выпятил губу.
— Позвольте, папа, мне самому ответить. — И, повернувшись к Черкезу, заученно выпалил: — Великий фюрер учит, что есть только одна дорога к свободе и величию, к которым могут привести послушание, усердие, честность, опрятность, правдивость, благоразумие и любовь к отчизне. Свою любовь к фюреру и рейху я хочу выразить личным денежным вкладом. В день своего совершеннолетия, а оно совпадает с днем рождения фюрера, я мечтаю передать часть накопленных денег в распоряжение нашего вождя, а часть оставлю на собственную протезную мастерскую.
— Браво, Леопольд! — Мадер снисходительно взглянул на сына. — Правда, ты частично изменил свои планы. Но мы еще об этом поговорим, а теперь ступай к дамам, поухаживай за ними. У тебя это галантно получается.
Собрав званый обед по случаю своего вступления в нацистскую партию, Мадер приготовил также сюрприз и для Черкеза. Пока собирались его немногочисленные гости — чиновники нацистских учреждений с супругами, родственники хозяев дома — и он принимал поздравления, супруги Аманлиевы успели познакомиться с носатым туркменом с хищным взглядом, Нуры Курреевым. Хотя тот и представился другим именем, Черкез узнал его сразу: Шаммы-ага обстоятельно обрисовал ему этого агента по кличке Каракурт... А тот не скрывал своей осведомленности об Аманлиевых, особенно о Джемал, ее отце и брате Ашире Таганове, ушедшем от большевиков и ставшем сердаром — предводителем басмаческого отряда «Свободные туркмены». Но о последнем Курреев умышленно не распространялся, из ревности, что подобная новость может возвысить Джемал в глазах Мадера. Будь что-то порочащее супругов, Каракурт не преминул бы доложить о том своим хозяевам.
Курреев был навеселе и очень много говорил, даже бестактно вспомнил о бывшем муже Джемал, его загадочной смерти в горах, и тут же перескочил на Афганистан и Иран, куда ездил недавно. Говорил он столь темпераментно, размахивая руками, что на него обращали внимание. Проводивший мимо Мадер чуть замедлил шаг, процедил сквозь зубы на фарси: «Прекратите болтовню, мой агайи!» Паясничая, тот поклонился ему и по-прежнему продолжал краснобайствовать, только потише...
— Уважаемая фройляйн, господа! — начал Мадер свою речь. — Наше торжество не только по случаю моего вступления в партию. Больше всего я рад за моего верного друга и компаньона, удостоенного звания гешефтсфюрера — руководителя предприятия. — Все зааплодировали, благосклонно поглядывая в сторону Черкеза и Джемал. — Вы знаете, что такое звание присваивается только арийцам. А наш друг — иранец, а иранцы, как и мы, немцы, чистокровные арийцы, что доказано нашими научными светилами путем измерения черепов. Это подтверждает первый антрополог рейха и нашего дражайшего фюрера профессор Гюнтер...
Каракурт, сардонически поглядывая на Мадера, криво усмехнулся. «Черкез — иранец?! Тогда он, Нуры, тоже ариец!..» Но Курреев даже пьяный смекнул, зачем понадобился Мадеру такой камуфляж. Значит, Аманлиевы очень нужны Мадеру, раз он заботился о их будущем.
Скольких хлопот это стоило Мадеру! Он сам, высунув язык, бегал по нацистским организациям, по кабинетам управления абвера, пока не заручился поддержкой подполковника Лахузена, помощника Канариса, который удостоверил благонадежность Черкеза. Чин гешефтсфюрера сулил фирме новые доходы, позволял ей широко обзаводиться постоянными клиентами, которых подбирали те самые нацистские организации, которые в конце концов благосклонно рекомендовали возвести Черкеза в ранг руководителя предприятия.
Мадер предусмотрительно пригласил чиновников, от которых зависело присвоение Черкезу нового звания, позаботился и о том, чтобы в машину каждого из них старая служанка положила по объемистому свертку с дорогими подарками. Вся эта возня вызывала у Курреева завистливые усмешки, поэтому Мадер, провожая его с чуть захмелевшими гостями, сказал:
— Плохо быть злым, мой эфенди. — Говоря на фарси, он не стирал с лица улыбки. — Радоваться бы надо за своего земляка. Вы же тоже туркмен!
— Что я буду от этого иметь? — пьяно проворчал Каракурт. — Вы раньше ко мне лучше относились... Невыгоден я вам теперь?
