Рассвет (сборник) - Шебалов Африкан Александрович

Сегодня, как всегда, бригада возвращалась домой с песнями.

Солнце уже касалось горизонта. Небо холодело, синело, только на западе еще пылало растопленным золотом. Длинные тени ползли по земле впереди группы.

На краю плантации остановились две легковые машины. Из них вышли Матвей Лукич, Стукалов, секретарь райкома Пастушенко и еще трое. Они начали осматривать молодые с разлапистым листом побеги винограда, растирали землю руками.

Песня оборвалась.

— Секретарь обкома приехал, — сообщила Галина.

Кое-кто снял с плеч тяпки, замедлил шаг. Только Настя шагала впереди с независимым видом.

Секретарь обкома, высокий пожилой мужчина, отряхивая от земли руки, обернулся к молодежи.

— Хорошо поете. Почему замолчали?

— Надо же и на завтра оставить, — с улыбкой ответила Настя, играя глазами.

Гости также улыбнулись, глядя на нее.

— Как виноград в степи себя чувствует?

— Хорошо, — ответила Галина.

— Какая приживаемость?

— Саженцами — девяносто восемь процентов, а чубуками, — восемьдесят девять.

— Слышишь?! А ты предсказывал… — секретарь обкома обернулся к маленькому толстяку.

Тот что-то невнятно прожевал жирными губами.

— Комсомольско-молодежная бригада, — бросил вслед молодежи Пастушенко.

— А разве среди пожилых нет охочих до винограду?

— Есть. Только молодежь охотнее за это берется.

Секретарь сказал:

— Надо беспокоиться о кадрах садоводов и виноградарей. Вскоре эти культуры станут у нас ведущими. Об этом послезавтра поговорим на пленуме обкома партии.

Глава пятьдесят третья

С некоторых пор Люба совсем потеряла покой. Пелагея Антиповна каждый день разжигала в ней ревность к Галине, а вчера, встретив вместе с Любой девушку на улице, набросилась на нее, надеясь, что и Люба вмешается в свару. Но у Любы был очень спокойный характер, она не умела ругаться, поэтому и не сказала ни одного слова, хотя стараниями соседки и возненавидела свою бывшую подругу.

— Тебе на голову сядут, а ты будешь молчать! Эх, телёнок! Распустила нюни… Тьфу! — обругала ее Пелагея Антиповна, страшно недовольная тем, что так удачно начатый «спектакль» закончился ничем.

Но, дождавшись Михаила с работы, Люба гневно, едва сдерживая слезы, заявила:

— Завтра же бросай виноградник! Переходи в бригаду, где был раньше!

Михаил опешил.

— Ты что, с ума сошла? Там сейчас только все налаживаться начало…

— Знаю, что у тебя там налаживается… Стыд на все село! Мне и на работу ходи, и за домом смотри, и есть ему готовь, а он романы крутит с этой… У-у-у, потаскуха!.. — совсем как Пелагея Антиповна, прошипела Люба, с ненавистью сжав кулаки.

— Ты что, дурмана наелась?! Как ты смеешь про человека такое говорить?

— Что, за живое взяло? Защищаешь?! Прочь от меня! — крикнула вдруг Люба и, обхватив руками голову, задрожала в рыданиях.

Онемевший Михаил несколько секунд стоял с расставленными руками, потом бросился к жене.

— Дорогая, родная, что с тобой?.. — заговорил он, едва сам не плача. — Кто-то затаил на меня черную злобу, а ты веришь? Да на кого я тебя, глупышку, поменяю! Разве ты меня не знаешь? Если бы что-то случилось, сам пришел бы к тебе, стал бы вот здесь на пороге и сказал: «Что хочешь со мной делай, но виноват!». А ты ревновать надумала… И к кому? К Галине… Ты же ее знаешь, работали вместе… Мне сегодня по секрету говорили, что она ждет не дождется одного шахтера с Донбасса. Он должен вскоре к ней приехать.

Люба продолжала плакать. Михаил обнял ее за плечи, успокаивая, стараясь заглянуть ей в глаза.

— Ты же, знаешь, как я люблю тебя… Ну, вот просто до безумия люблю! А ты веришь сплетням… Кому веришь? Пелагеи Антиповне? Вспомни, как прошлым летом подохли у нее куры, и она по всей деревне раззвонила, что это ты их отравила. Сколько из-за нее плакала! А сейчас она возле тебя вьется, и ты веришь ей, а не мне. Дорогая, дорогая моя, ты только подумай, как такое могло случиться?

— Растравила она меня совсем… Я ее теперь и на порог не пущу, — всхлипывая, сказала Люба. — Все сердце мне испоганила, сгрызла, вот оно и ноет. А разве я тебе не верю? Ты же должен сам понимать. Ребенок же скоро у нас будет…

— Ребенок? Сын? Правда? Любочка, родная моя, самая дорогая! Почему же ты до сих пор молчала, дурочка! — растроганно бормотал Михаил, целуя заплаканные глаза жены.

Глава пятьдесят четвертая

Оксана Максимовна по моточку, по клубочку все же раздобыла нужных ниток и начала вязать варежку.

Две недели билась над хитрым орнаментом, считала петли, распускала и вязала снова. Видно, настоящий мастер с золотыми руками создал такую красивую вещь. И все же Оксана Максимовна своего добилась. Перчатка получилась точно такая же, как найденная в Степином рюкзаке. Осталось только вышить вензель.

Как-то в один из горячих дней, управившись с обедом, она вышла с вязанием на крыльцо, села на ступеньках под палящим солнцем — старческие кости требуют тепла.

Положив на колени найденную рукавичку, Оксана Максимовна начала вышивать красной нитью букву «М» на голубом фоне второй перчатки.

На дороге возле двора Бондарей остановилась легковая машина. Матвей Лукич открыл дверцу.

— Максимовна, где твой сын? — в его голосе слышалось раздражение.

— Известно где — на работе!

— На обед еще не приходил?

— Он сегодня в поле обедает, с собой взял.

— Пусть вечером зайдет ко мне, — сказал Матвей Лукич громко, а тише добавил: — Я ему всыплю!..

Но Оксана Максимовна услышала угрозу.

— Чем же он тебе не угодил? — спросила она грубоватым голосом.

— Он знает чем… У Хижняка на тракторе надо было кольца заменить, я приказал Степану, чтобы отдал свои запасные, а он…

Матвей Лукич не договорил, вылез из машины, приблизился к старухе.

— Кто-то машины будет ломать, а Степану отвечать. Вот еще порядки! — ворчала Оксана Максимовна.

Матвей Лукич минуту неотрывно смотрел на перчатку, лежавшую у нее на коленях, потом перевел взгляд на вторую, которая была в руках. Лицо его побледнело.

— Бабушка… Оксана Максимовна!.. Это вы сами такое связали?.. — спросил он, заикаясь, каким-то не своим голосом.

Старуха медленно подняла на него выцветшие глаза, посмотрела удивленно снизу вверх.

— Разве не видишь? А тебе, вижу, понравилось?! Может, заказать хочешь себе? Только это женские. Это я подобрала пару, может, Степа невесту найдет. Вот и будет подарок.

— А где вы взяли такой рисунок? — выдохнул Матвей Лукич.

— Какой рисунок?

— Вот… этот, с буквой «М»…

— Вот чудак. Говорю же тебе, пару вот к этой связала. А она, эта перчатка, от женщины одной осталась. Подорвалась она на минах вон там за селом, где аэродром раньше был. Степа называл ее тетей Аня. Из ее мешка перчатка. Давно это было, еще при немцах, при фашистах проклятых, чтоб они горели на том свете.

Чувствуя, что задыхается, Матвей Лукич рванул воротник рубашки. Посыпались пуговицы.

«Какая тетя Аня? При чем здесь тетя Аня? Это Маша! Только моя Маша могла связать такую перчатку!» — молниеносно промелькнуло в голове. Мысли опережали друг друга.

Сразу же вспомнилась Полтава, домик, в котором почти каждая вещь: простыни, подушки, полотенца, салфетки имели такой вензель. Маша сама придумала его. «Вот это «М», вышитое красными нитками, означает твое имя, Матвей, а меньшая буква, зеленая, — мое имя, — говорила она тогда. — А стебелек, который обвивает обе буквы, свидетельствует о том, что мы с тобой неразлучны до последних дней жизни…»

Это Маша, Маша! Нет другого такого человека на земле, который бы мог вышить эти буквы. Недаром она считалась лучшей вышивальщицей Полтавы, на областных выставках получала первые премии. Это Машина работа. Ошибки не может быть!..