Виль Рудин - День «Икс»
— Я не знаю этого человека...
— Но ты признаешь, что чемодан твой?
— Да, да, только я не знаю, кто этот человек. Он дал мне сто марок и сказал, что если я положу чемодан туда, где вагонетки выходят из-под земли, то получу еще столько же. Я видел этого человека только один раз.
— Что в чемодане?
— Не знаю.
— Как открывается чемодан? — с этими словами Вальтер повернулся к столу, чтобы взять чемоданчик.
В этот же миг парень бросился к двери, но Фелльнер преградил ему дорогу.
— Э, брось, не дурачься! — и он положил чемоданчик под ноги парню.
— Что здесь?
— Сколько сейчас времени?! — вместо ответа вскрикнул парень.
— Одиннадцать часов тридцать две минуты.
— Тот человек сказал, — в двенадцать будет взрыв!..
— Фелльнер, наручники! — крикнул Эрих. — Быстро, все в машину.
В мгновенье щелкнули стальные замки наручников. Эрих схватил чемоданчик, крикнул: — «До свидания!» — и все трое ринулись вниз по лестнице. Они даже не расслышали, как секретарь бросил вслед:
— Осторожнее, товарищ Вальтер!
...Вот и кончилась черта города. Шоссе шло все в гору, с обеих сторон к нему подступали деревья. Фелльнер, включив сирену, гнал машину, как самоубийца. Эрих сосредоточенно смотрел на часы — красная секундная стрелка бежала круг за кругом, отсчитывая то, что уже не возвращается.
Гейнц совсем потерял голову от страха. Он то молился, то плакал и просил прощенья...
До двенадцати оставалось семь минут, когда Эрих Вальтер велел тормозить. Он был очень бледен.
— Фелльнер, если через десять минут после взрыва я не вернусь, поезжайте к комиссару и все доложите. Не упустите задержанного!
Выскочив из машины с чемоданчиком, он бросился в лес. Овраг! Нужен какой-нибудь овраг! А вокруг ничего подходящего. Но вот на счастье неглубокая яма, неизвестно кем и для чего выкопанная — опасная ноша летит туда.
Отбежав в сторону метров двадцать, Эрих ничком повалился под толстое дерево. Сердце бешено колотилось, в ушах глухо стучало, глаза заволакивала дымка, по лицу струился пот.
— Почему же нет взрыва? — нетерпеливо приподнял он голову. — Неужели... — И в тот же миг земля дрогнула, вверх полетели черные комья, обломки веток, коры. Подождав еще минуту, Эрих подполз и заглянул в яму. Края ее осыпались, а вокруг клубилось удушливое облако от сгоревшей взрывчатки.
Эрих с трудом поднялся и, устало переступая отяжелевшими ногами, побрел к машине.
...Но Зигфрид Кульман пока ни о чем не знал.
В субботу утром он уехал к своему другу в Мариенфельд за картошкой (надо же на всякий случай обеспечить себе алиби), а вернулся очень поздно. Сам он взрыва не мог слышать, расспрашивать было нельзя. Тем более глупо было идти ночью к Виндпфеннигу. Приходилось сдерживать себя. Завтра в газетах что-нибудь да напишут, а тогда можно будет спокойно сходить и к Виндпфеннигу.
А пока он с удовольствием вспоминал о знакомстве в поезде с очень красивой девушкой, — у нее такая смуглая матовая кожа. А волосы! Они какие-то бронзовые. Она, правда, слишком строга, но все-таки...
ГЛАВА ПЯТАЯ
Инга Келлер, пленившая воображение Кульмана своими бронзовыми локонами и необыкновенной, матовой смуглостью кожи, была в самом деле человеком незаурядным.
Старый Бернгард Келлер рано приметил склонность дочери к рисованию. Это было для него большим счастьем, потому что сам он тридцать лет отдал чудесным вазам, декоративным блюдам, фарфоровым фигуркам и сервизам: Бернгард Келлер был главным художником фарфоровой фабрики «Бауман и сыновья».
Девочке едва исполнилось шесть лет, когда она выпросила у матери бумагу, запретный отцовский карандаш и с увлечением принялась выводить какие-то линии, высунув от усердия розовый язычок. Вечером Бернгард обнаружил на рабочем столе беспорядок: недоставало карандаша с грифелем-лопаткой. Кто посмел взять карандаш?!
Мать, ни слова не говоря, положила на стол каракули Инги. Несколько минут Бернгард, насупившись, рассматривал рисунок, потом, усадив дочь на колени, спросил:
— Что это?
— Я не знаю. Я видела это у тебя в книжке. Наверно, зверь.
— Почему зверь?
— А вот хвост, и лапы, и пасть, и он весь изогнулся, а из глаз сверкает молния...
Да, Бернгард ясно увидел очертания китайского дракона!
С этого дня судьба Инги была решена.
Где-то там, за стенами квартиры, содрогалась мостовая от мерного шага штурмовых отрядов, где-то охотились за людьми и создавали концлагери, грозовые предвоенные тучи заволакивали небосклон — и все это было, казалось, неизмеримо далеко. Бернгард Келлер, высидевший три года в окопах первой мировой войны, не желал больше ничего знать о политике. Он рисовал, он учил этому дочь.
Остальное его не касалось.
В тринадцать лет Инга могла часами листать страницы «Истории искусства», молча изумляясь, как оживал камень под рукой человека: вот граненые кружева Кельнского собора, а вот нежное лицо Уты — кажется, это не камень, а матовая, чуть просвечивающая кожа. И рядом с ней — князь Эккехард. Разве не ясно, что это был хитрый, злой владыка, на его одутловатом лице застыла змеиная улыбка...
Потом в жизнь ворвалась война — с победными реляциями, с бедными нормами продуктов, а позже — с ночными бомбежками.
Инга с ужасом смотрела на рассыпавшиеся в прах улицы ее родного города... Отец, поплотнее завесив шторы светомаскировки и закрыв двери в коридор, ворчал, что надо кончать это безумие, потому что следующий раз бомба может угодить в фабрику.
Но фабрика уцелела. Это казалось чудом, потому что соседние дома были превращены в руины.
Потом — поражение...
Оккупация...
Постепенно возвращались старые опытные рабочие, производство наладили, к удивлению Бернгарда Келлера, русские даже оказали помощь. Потом кто-то вздумал устроить опрос — должны ли фабрики, заводы и крупные мастерские стать народным достоянием. Это возмутило Келлера. Как? Отобрать у человека то, что ему принадлежит по закону? Бернгард не задумывался, что он сам своим тридцатилетним трудом, своим талантом и трудолюбием — вместе с рабочими — создал для сыновей давно умершего Баумана их богатство. На референдуме он голосовал против национализации. Большинство рабочих и служащих проголосовало «за».
А Инга стала уже девушкой. Но — странной. Она чуждалась подруг и шумных молодежных компаний. Даже очень близкие люди казались ей слишком примитивными.
И вот — эта нечаянная встреча в поезде. Кто был тот человек? Он сказал, что у него свой марочный магазин. Но что-то еще было в его светлых нагловатых глазах, что невольно приковывало к нему внимание. Что это? В ее присутствии парень явно робел — это щекотало самолюбие.
И Инга — из любопытства, а, может быть, от скуки, решилась после первого свидания на второе, потом на третье.
Да, он ее не на шутку заинтересовал.
Последний раз они встретились в субботу перед рождеством. Сидели на скамейке в сквере на Тауэнциенплац.
На площадь вышла колонна резервной полиции, и над домами пронеслось:
Янки, янки, вам надо по домам!
Атомное пугало давно пора убрать!
Зигфрид проводил внимательным взглядом колонну и следовавшую за ней ораву ребятишек.
Им овладело чувство зависти и не менее острой ненависти к этим ладным, плечистым парням.
Тут, неожиданно для себя, он сделал глупость.
Повернувшись к Инге и кивнув в сторону уходящей колонны, он сказал:
— Подумаешь — им атом не страшен! Да они и от этого разбегутся!..
На широкой ладони Зигфрида Инга рассмотрела пистолет, на вороненом стволе которого поблескивали тусклые блики.
— Зачем это? — Инга невольно отшатнулась. — Оружие? — Девушка резко поднялась и пошла прочь.
Зигфрид оторопело посмотрел ей вслед, ничего не понимая, потом бросился догонять.
— Инга, Инга, подождите!
Услыхав его голос, Инга побежала не оборачиваясь, с бульвара на мостовую, перебежала на другую сторону улицы.
IIПивная в Мариенфельде была самая обычная. И вывеска — точно такая, как у всех остальных немецких пивных — огромный красный щит с надписью: «Берлинер Киндль». И еще нарисована кружка, из которой и выглядывает этот самый киндль с лукавой улыбающейся мордашкой и торчащим рыжим хохолком.
Кульман вошел в пивную, осмотрелся — кроме Гетлина, других посетителей не было. Ну кто, в самом деле, потащится в такую погоду в пивнушку! Гетлин, не откладывая журнала, настороженно следил из-за него за Кульманом — поймет ли тот, что надо сесть за соседний столик? Парень, между тем, подошел к стойке, похлопал озябшими руками по своим щекам, сказал: «Уф-ф!», — и медленно направился к столику, за которым сидел Гетлин.
