Эдуард Скобелев - Завещание Сталина
Ха-ха-ха, конечно, но я ей говорю:
— Всё можем, дуся. Только у меня ещё босс имеется, ему понравиться нужно. Сходишь с ним в баньку, мы это дело так обштопаем, что будь здоров… Я, в случае чего, неустойку с него сниму — 3 тысячи баксов, если ты мне две тотчас же отпишешь. За труды. И за заботы.
— Отдам, отдам, не сомневайтесь!.. А что он, ваш босс, на что рассчитывает?
— Ни на что не рассчитывает. Ему покрутиться охота возле голой бабы, от которой сливками пахнет. Он уже и не мужик вовсе, как и я, а так — нечто среднее. Это я про Гришу Белокопытова.
— Тогда я готова.
— А вдруг Прохоров за твою решимость тебя кредита лишит? Он с норовом субъект.
— Моё дело. Если вы три тысячи зелёных гарантируете, то и я гарантирую: пусть сливки руками потрогает…
Я даже удивился: совковская обшарпанка, а какой порыв! Какой пафос! Она помочь Прохорову хотела. Думала, что от «босса» со вставной челюстью хоть что-то зависит. А что от Гриши зависело, если всё было запланированной операцией и мы её только осуществляли? Деньги шли прямиком из Госдепа. Поганые америкашки платили по всем нашим счетам, позволяя себе при этом недопустимую англосаксонскую спесь.
Конечно, они бы дали не три тысячи, а три миллиона, если бы можно было заставить Прохорова работать на Пентагон. Но в том-то и дело, что прожжённый сталинист не выдал бы ни единого военного секрета даже под пыткой, — проверенное дело. Америкашки сами тогда говорили: «Не таскайте к нам больше такого хлама. Они нам только кадры своим фанатизмом портят!..»
Прохоров знал о «завещании». Тогда ещё все говорили, что это фальшивка. Но если, мол, и не фальшивка, всё равно никому ненужный документ. «Хуже крематория, — так выражался Бублик, мой шеф: — Если он попадёт на страницы открытой печати, сталинский бред, нашим голубым мечтам, кругом будет полный абзац!.. На чём основаны наши победы? На спайке и смычке? На деньгах? На влиянии? На умении поднять на любую акцию наш международный актив? На способности нашей высшей власти организовать наши усилия? Без организации нет стратегии, а без стратегии немыслима победа… «Завещание» свидетельствует о полной паранойе «отца народов», о его демонстративном отказе от марксизма и всех прочих убеждений. Он рассчитывал выйти из-под контроля, сгруппировав антисемитские силы… Видать, «дело врачей», которое инспирировал Берия, совершенно изменило личину этого грязного грузинишки!.. Запомни, мы можем быть спокойны только тогда, когда все будут подозревать всех и никакое согласие между нашими врагами станет невозможно. Вот цель, ради которой все средства хороши!..»
Когда мы сели за стол, не зная ещё в точности, как потекут события, я не удержался:
— А вам не приходилось, маэстро Прохоров, встречаться лично со Сталиным? У вас такие награды…
Он взглянул с подозрением:
— Нет, не приходилось.
И я решил поддеть его за живое, это всегда их бесит:
— А жаль… Мы бы сейчас послушали… Всякое мелют про Ёську… Говорят, он был грузинским евреем, как и Берия.
— Многое говорится из чистой пропаганды, — спокойно оспорил Прохоров. И даже зевнул, хотя я видел, что он еле-еле сдерживается. — Нет, евреем Сталин не был… Иначе зачем было евреям выступать против него? Он ведь спас еврейский народ. И поселил этот народ на землях Палестины. За что и получил от него пылкую благодарность…
Гриша покосился на меня и неодобрительно пробурчал:
— Кончай трепаться! Политика исключает бизнес!
— Политика и есть самый большой бизнес, — мрачно заметил на это Прохоров. — К великому сожалению.
Суровый мужик: так и не притронулся к пище. Даже коньяком погребовал, а на столе был настоящий коньяк, которого и при демократии нигде не сыскать, — разве что по ценам, которые и нас кусают.
С этой его «пассией» я быстро станцевался. Дуреха поверила, что ей обломится тысяча долларов и попёрлась в снятую напрокат душегубку, где мы расслаблялись, обкатывая сценарий.
Мы, собственно, никакой своей игры тогда ещё не вели — получили заказ от одной московской конторы. Но поскольку мы были «в доле», старались выбирать своё полностью. Как говаривал мой дядя, работавший ещё при царе в Государственной Думе: «Грех, если ты оставляешь рыба на блюде, даже не ковырнув его вилкой!»
Но тут «рыб» попался скользкий и глупый. Она не приняла наркотического питья, которое ей пытался впендюрить Гриша, умевший косить под простачка, и только когда дело дошло до кульминации, сообразила, что её обманывают. Изящная и будто бы беззащитная куколка с пушистой гривкой ниже пупа тотчас преобразилась. Вся её показушная русская интеллигентность пропала сразу, когда Гриша пошёл на абордаж. Она ударила его в пах коленом, а я получил хук в челюсть, от которого почти оглох.
— Сволочи, сволочи, — орала она в замкнутом пространстве парилки. — Знайте, это вам с рук не сойдёт!..
Гриша обмяк и качался со стоном по полу, а я вызвал охрану.
Любая из русских девах, — это подтверждает мой многолетний опыт, — согласна на любые домогательства, лишь бы уберечь свою жизнь, но эта оказалась такой же сталинской лярвой, как и Прохоров.
Мы держали двух амбалов, правда, склонных к некоторому садизму: они пытали наших врагов.
Едва эта баба увидела их, она бросилась головой на глухую бетонную стену. Фанатичка, как эти палестинцы: раскроила себе череп и тут же скончалась.
Мы даже слегка обалдели. А она сползла на пол, заливая его кровью. В том, что она мертва, не могло быть уже никаких сомнений.
— Тут всё ясно, — сказал один из амбалов, потрясённо, сука, сказал, и они оба вышли.
Гришу, державшегося за синюю мошонку, бил озноб:
— Обоих засранцев надо теперь убрать, они колебнулись, они больше нам не нужны!..
Я знал, что это означает, но не имел права на приказ такого рода. И я отреагировал старой хохмой:
— Главное — ты уцелел. Хейб рейт милори куш хараре, каксказали бы наши люди на планете ХУ-017 через три тысячелетия: зачем слова камню, если никто не хочет убрать его с обочины?..
Я, конечно, хорохорился, но в тот день понял: мы не удержим власти среди людей, которые выставляют свои права и готовы умереть за них…
Картинки чужой памяти
Ради чего живёт человек? Ради счастья, которое всегда с червоточиной? Ради семьи, которая трагически распадается? Ради детей, которые до срока и неблагодарно покидают родителей? Ради мечты, которая так и остаётся далёкой? Ради бренного тела?.. Да, тело нуждается в постоянном притоке калорий и отправлении естественных функций, — без этого оно деградирует, а при деградации уже не способно наполнить до краев сокровищами духовную память.
Но и самая светлая духовная память — слабое утешение при дряхлом теле, в котором угасают уже последние силы. Которое добито тревогами, потерями, оскорблениями и бесконечными страданиями. Нет, память не стареет, но из неё вываливаются, как камни из пирамиды, необходимые блоки… Вспоминается порой то, что не имеет отношения к личному опыту, — это чужое, но давно усвоенное почему-то как своё.
Вот он, Алексей Михайлович, если разобраться, вовсе не Прохоров, а Печко. Отец его, в силу вынужденных обстоятельств, взял чужую фамилию и чужие документы и, может, только потому и уцелел. У него были родные братья, с которыми он так ни разу и не встретился, — боялся навлечь на них беду.
Необыкновенная история отца, человека смелого и честного, вернувшегося с войны с двумя орденами, но без ноги, главную тайну которого он услыхал только в годы «перестроечного» развала, вспоминается всё чаще как своя собственная — удивительно. Но ведь, по сути, всё в жизни удивительно. Даже то, что человек ходит, ест, пьёт, различает цвета неба и земли, что-то ещё соображает и что-то планирует, отстаивает личную честь, даже не задумываясь о том, что это достояние всей нации, всего народа, — тут даже боги мелки и ничтожны…
Со взгорка отворялась панорама на широкое поле, далеко-далеко упиравшееся в чернолесье. Слева за холмом блестел край серой реки, и вдаль уходил просёлок, которым веками пользовались и солдаты, и купцы со своими обозами, и богомольцы со своими торбами. По фиолетовой на фоне изумрудной травы дороге бежала тень — от облака. Тень бежала быстро. И потом вдруг пропала — то небо отворило свой колодец для солнечного света. Какая тишина, какая умиротворённость!..
Где-то здесь, на взгорке, верно, было прежде крепкое поселение, потому что заливисто, оттеняя тишину, кокотала курица-несушка — лениво и вольно. Кургузый скворец, взгромоздясь на кол, к которому, может быть, привязывали бычка или козу, деловито отряхивался — где-то искупался — собираясь выпаривать на солнце кожного паразита.
Ржала кобыла — далеко-далеко уносился звук в безлюдном, но живом пространстве…
