Юрий Слепухин - Южный Крест
— Милости просим, — сказал он. — Походите тут пока, осмотритесь… беспорядок, правда, сейчас всюду…
В салон вошло еще двое моряков, старпом подозвал их, в свою очередь представил друг другу: «Знакомьтесь, это наш пассажир — старший электрик — третий штурман» — и исчез, как показалось Полунину, с облегчением. Штурман и электрик были общительнее, а может, им просто нечем было заняться: стали расспрашивать о Буэнос-Айресе — есть ли достопримечательности, которые стоит посмотреть, и всегда ли тут так жарко, и много ли живет соотечественников. Постепенно Полунин начал осваиваться, чувствовать себя смелее.
Отмахнув локтем стеклянную дверь, вошел хмурый человек, вытирая тряпкой испачканные маслом руки.
— Анатольевич, — позвал он (электрик оглянулся), — ну шо там, долго еще твои будут чикаться? Нельзя ж так, понимаешь, я ж просил…
— Не кончили еще? — Электрик посмотрел на часы, встал. — Придется пойти сделать им отеческое внушение. Вторая вспомогательная в порядке?
— Да шо вторая, за вторую у меня голова не болит…
— Стармех наш, — объяснил штурман, когда электрик с хмурым ушли. — Грозный мужик! Без чувства юмора, но дело знает. Во время войны на торпедных катерах служил, у нас на Балтике.
— Вы ленинградец? — спросил Полунин.
— Коренной. Вы тоже? Я почему-то так и подумал. Где в Питере проживали?
— На Мойке, возле Конюшенной. Угол Мошкова переулка.
— Мошков, Мошков… А! Знаю. Только теперь он Запорожский.
— Переименовали? — удивился Полунин.
— Ну, с этим у нас лихо. Так мы с вами, значит, почти соседи… Я — прямо насупротив, через Петропавловку, на Кронверкском. Да-а, тесен мир, тесен… Нас тут на судне трое ленинградцев: Володя вот этот, что электрикой заворачивает, и еще один. А остальные — кто откуда. Стармех — южанин, из Ставрополя, помполит — москвич… А вот и лекарь пожаловал — эй, доктор! Этот — помор, архангельский, — шепнул штурман. — Подваливайте сюда, доктор, познакомьтесь с пассажиром и доложите сансостояние команды.
Доктор, высокий меланхоличный блондин немногим старше третьего штурмана, вяло пожал Полунину руку и повалился в кресло.
— Какая это команда, — сказал он безнадежным тоном, — одни салаги. Дай, Женя, курнуть… Не тот нонче пошел моряк, не-е, не тот.
— Чем не нравится?
— Мелкий он, понимаешь, — подумав, сказал доктор. — К тому же пузатый, прожорливый до неимоверности. Да еще и саковитый вдобавок.
— Ладно тебе очернительством заниматься, сам ведь сачок изрядный — всю дорогу медведя давишь.
— Послушайте, штурманец, вы вот когда с мое наплаваете, и когда ваша… извиняюсь, корма обрастет ракушкой по самую ватерлинию, — тогда и вы начнете понимать, как это хорошо, если лекарь весь рейс давит большого медведя. Вот когда у лекаря бессонница начинается — это, Женя, весьма хреновый симптом. Давно вы в этих краях? — неожиданно обратился он к Полунину.
— Почти девять лет.
— Ого! Небось Южную Америку вдоль и поперек изъездили? Я вот на Амазонке мечтаю побывать, с детства еще — пацаном был, прочитал что-то, и втемяшилось. Интереснейший край… Слышь, Женя, водится там такая вредная рыбешка — ростом с леща, а корову вмиг до костей очистит и не поперхнется… Стаей, тварь, ходит.
— Есть такая, — кивнул штурман. — Мы ведь, доктор, тоже не лаптем щи хлебаем, слыхивали и мы кой-чего. И про пиранью, и про электрического угря. Но ведь в Аргентине, — он обернулся к Полунину, — этой пакости нет?
— Это все туда, севернее, ближе к тропикам…
Они еще поговорили о пиранье, о пауках-птицеедах и прочей экзотике. Узнав, что Полунин тоже немного плавал, они принялись расспрашивать его об условиях на аргентинском торговом флоте. За разговорами незаметно бежало время; Полунин удивился, увидев, что настенные часы в салоне показывают уже половину второго. Подошел Балмашев, уже в пиджаке, подтягивая на место узел галстука.
— Ну что ж, я поехал, — вы со мной или побудете здесь?
— Пообедали бы у нас, — предложил штурман.
— Спасибо, не могу. А вы как, Михаил Сергеич, может, и в самом деле останетесь пообедать?
— Только на разносолы не рассчитывайте, — мрачно предупредил доктор. — Кандея нашего утопить мало, совершенно без творческой фантазии человек…
Полунин и не прочь был бы остаться, но не рискнул из опасения показаться навязчивым.
— Нет, — решил он, — мне тоже пора.
— Вообще-то успеем надоесть вам своей травлей, — посмеялся штурман, пожимая ему руку, — до Ленинграда ведь четыре недели топать — озвереешь…
Они сошли на причал, постояли у рельсовых путей, пропуская маневровый дизель, который оттаскивал от «Риона» две платформы, груженные пакетами труб.
— Для ИПФ, — сказал Балмашев. — Хотели еще турбобуры наши купить — так американцы, черти, не позволили. А сами продают им буровое оборудование втридорога… Ну что ж, Михаил Сергеич, я свое дело сделал, — продолжал он, направляясь к машине. — Увидимся еще в день отплытия, вручу вам свидетельство — и, как говорится, с богом…
— Когда отплытие?
— В четверг, если управятся с погрузкой. Отсюда шерсть повезут…
Тень за это время переместилась, машина стояла на самом солнцепеке — изнутри, когда Балмашев раскрыл дверцу, пахнуло жаром, как из духовки.
— Черт, как накалило… Опустите у себя стекло, Михаил Сергеич, пусть немного протянет. Ну, как первое впечатление?
— Хорошее, — сказал Полунин, закуривая. — Я, признаться, побаивался… что будут смотреть как на диковину. С недоверием или с жалостью — не знаю, что хуже. А все оказалось очень просто.
— Вот видите…
Весь вторник Полунин протолкался в таможенном управлении. Гербовая бумага, с которой он переходил от одного чиновника к другому, постепенно украшалась все новыми и новыми печатями, штампами разных форм, подписями, пометками, визами, и к концу рабочего дня превратилась в должным образом оформленное разрешение на вывоз вещей личного пользования в количестве трех мест багажа, подлежащих погрузке на борт д/э «Рион», порт назначения — Ленинград, СССР, не позднее 20 апреля 1956 года. В среду он позвонил в консульство — ему сказали, что отплытие завтра и что пассажиры должны быть на пристани к двенадцати часам, имея на руках все аргентинские документы.
Оставались сутки. Еще не поздно было съездить в Бельграно, — даже если Новосильцевы и перебрались из пансиона, фрау Глокнер должна знать новый адрес. Или просто позвонить? По правде сказать, не хотелось бы встретиться с этим типом, — он ведь, скорее всего, опять нигде не работает, сидит дома и предается мировой скорби. Нои встреча с Дуняшей, ежели здраво рассудить… Действительно, нужно ли? Так она, может быть, уже забыла, успокоилась… А сам он с нею уже попрощался — третьего дня, в Таларе. Нет, не поедет. И звонить тоже не станет. С прошлым если уж рвать, так рвать, а душещипательные сцены под занавес — это ни к чему. В конце концов, выбор сделала она.
Вечером он пришел к Основской с цветами, коробкой конфет и бутылкой сидра, заменяющего в Аргентине шампанское. Они просидели допоздна. Когда пришло время прощаться, Надежда Аркадьевна обняла Полунина и троекратно поцеловала.
— А это — на память об Аргентине, — сказала она, вручив ему небольшого формата томик, переплетенный в коричневую телячью шкурку с выжженным в виде тавра заглавием «Martin Fierro». — Я вам там написала, потом прочтете. И ступайте, не люблю долгих прощаний, ступайте, а то реветь начну…
На улице, остановившись под фонарем, Полунин раскрыл книгу — на фронтисписе было написано бисерным почерком: «Помните, голубчик, — даже годы, прожитые на чужбине, не станут для человека потерянными, если они научили его крепче любить родную землю».
Он убрал в комнате, оставил на столе в передней прощальную записку для Свенсона, деньги за последний месяц и ключ от входной двери. Погрузив чемоданы в плюшево-бордельную кабинку лифта, спустил их вниз, оставил у портеро и пошел за такси. Не прошло и десяти минут, как ему удалось перехватить у Дворца правосудия машину с поднятым на счетчике красным флажком.
— Далеко собрались? — поинтересовался таксист, засовывая чемоданы в багажник.
— Далековато — в Советский Союз…
— О-о, — шофер изумленно свистнул. — Замерзнуть не боитесь?
— Да уж как-нибудь. Сейчас там весна.
— Неужто? Вы смотрите — всё шиворот-навыворот. Весна в апреле, это же надо… А белых медведей у вас там много?
— Как здесь — пингвинов, — Полунин улыбнулся. — Ну, тронулись. Давайте по Санта-Фе — свернете сейчас на Либертад и через площадь…
Утро было ясное и прохладное, но на солнечной стороне курился уже пар над тротуарами, быстро просыхающими после ночного дождя, — день обещал быть жарким. «Бабское лето, сказала бы Дуняша. На площади их остановил затор, таксист пробормотал, что проще было проехать по Коррьентес, но Полунин был рад задержке. Не отрываясь, смотрел он на поредевшие, уже тронутые осенней желтизной кроны деревьев, на раскидистые веера пальм, четко врезанные в неяркое голубое небо, на белую фигурку каменной купальщицы посреди бассейна. Он впервые пожалел вдруг, что у него нет фотоаппарата, — снять бы это на память… Впрочем, и так не забудется.
