Роберт Дугони - Властелин суда
— Мы мексиканцы. Наши предки называли эту землю своей задолго до того, как пришли захватчики, отняв то, что по праву принадлежало мексиканцам. Мы потомки великой расы воинов, потомки гордого народа.
Шепот беспокойства пронесся по рядам.
— Мы ацтеки, толтеки, запотеки и михтеки. Тысячи и тысячи лет мы жили свободные и независимые. Мы создали великие цивилизации. Мы ни от кого не зависели и не искали ничьей помощи. Мы щедро дарили, но они желали все большего. Мы не искали войны, но война сама нашла нас. Слушайте меня ныне. Не может быть Мексики иной, чем свободная Мексика.
Так это была правда. Дженкинс надеялся, что это не так. Однако это была правда. Вот она, пучина мятежа.
— Истинная Мексика возродится только тогда, когда мы перестанем вручать нашу судьбу людям во власти, тем, кто хочет поработить мексиканский народ, чтобы возвыситься самим, чтобы жить в роскошных дворцах. Разрушителям Мексики, угнетателям ее народа не должно быть места на этой земле. Те, кто насилует Мексику, крадет ее земли, богатства ее недр, должны быть изгнаны отсюда навечно. Только независимая нация может процветать. И только добившись истинной независимости, с честью возродится наша гордая раса.
Толпа вдруг как один поднялась и окружила его. Камень захлестнули крики одобрения. Дженкинс потерял мальчика из виду, а потом вдруг увидел его высоко над толпой — люди несли его, а он плясал над их головами, стоя у них на плечах, плясал под рокот барабанов. Картина была фантастической, похожей на сцену из спектакля или кадры кинокартины, снимаемой на студии в Голливуде. Но это не были актеры, и это не был спектакль. Это была правда. И это происходило в действительности.
Гром ударил с разъяренного неба, громовой раскат тряханул джунгли с такой силой, что земля содрогнулась, а небеса разверзлись. Дождь полил сплошной завесой, с деревьев потекло, как из крана. Толпа быстро рассеялась, люди разбежались по хижинам или укрылись в джунглях, откуда они пришли. Чарльз Дженкинс стоял под дождем один.
— После каждой моей поездки я представлял донесение, — сказал Дженкинс. Он покачал головой. — Мне очень жаль. Я не хотел, чтобы это случилось.
Слоун видел страдание в глазах Дженкинса, целая жизнь, полная боли и вины, сейчас промелькнула перед ним. Они были так похожи, он и Дженкинс. Оба прожили много лет, не зная, кто они, и сомневаясь, что хотят это знать.
— В том, что случилось в то утро, виноваты не вы, — сказал Слоун. Он тер подбородок, вспоминая Мельду, молодого полицейского — отца новорожденного сына, дежурного охранника в своем офисе, незадолго перед тем ставшего дедом, и Питера Хо с семьей.
Он думал о Джо Бранике.
Он думал о женщинах и детях из той деревни. Он думал о матери.
Огромность его потери — вкупе с болью, которую она ему принесла, — навалились на него грузом таким тяжелым, что ему было трудно дышать.
— Я убедил их в том, что угроза реальна, что вы — это реальность, — сказал Дженкинс.
— Нет. — Слоун покачал головой. — Это я убедил вас. — Он поднял глаза на Дженкинса. — Я убедил вас, потому что меня так научили, потому что я видел в этом свое предназначение. Ни вы, ни я не были ответственны за то, что произошло. Мы оба были слишком молоды, слишком доверчивы. Одного не могу понять: почему это случилось сейчас? Почему после стольких лет Джо Браник вытащил это все на свет божий? Он хранил папку. Зачем же он ждал тридцать лет, чтобы обличить Роберта Пика?
— Потому что Джо не пытался обличить Роберта Пика, Дэвид. Он пытался его спасти.
— Не понимаю.
— Независимо от того, что он думал о Пике, когда узнал правду, когда раскрылось, что человек, служению которому он посвятил не один год, был убийцей, Джо любил свою страну и не желал, чтобы она понесла урон.
— Тогда зачем ему понадобился я?
— Потому что вы единственный из оставшихся в живых, который знает, кто такой Эль Профета.
87
Солярий на третьем этаже Белого дома раньше служил комнатой для детей президентов. Там же обычно на каникулах собиралась вся семья. Когда Роберт Пик заступил в должность, дети его уже выросли, и часть бюджетных денег, выделяемых обычно президентской чете на обустройство, они потратили в соответствии со своими вкусами, превратив солярий в помещение, отчасти похожее на личный кабинет, отчасти же — на мемориал Роберта Пика. На темных дубовых панелях были развешаны фотографии, запечатлевшие как рабочие будни семьи, так и минуты отдыха, и в центре каждой был Роберт Пик, сын всеми уважаемого государственного деятеля, достигший поста президента Соединенных Штатов. За толстым стеклом стенных шкафов хранились солидные книжные тома, сувениры, памятные мелочи, грамоты и благодарности, скопившиеся за время выдающейся политической карьеры Пика. Все это перемежалось семейными фотографиями и освещалось мягкой подсветкой. Единственным дополнительным источником света служила старинная настольная лампа — казалось, в комнате этой нарочно сохраняется полумрак, чтобы тайны, скрываемые Робертом Пиком, ненароком не разрушили заботливо созданный образ.
Слоун сидел в полумраке, держа на коленях раскрытую папку; он читал собранные в ней донесения Чарльза Дженкинса, те самые, что подвигли Роберта Пика послать в горы подразделение «Когти» и учинить там расправу. За шесть месяцев, в течение которых Дженкинс наведывался в деревню, тон его донесений становился все более пылким и убедительным. Начав с откровенного неприятия, он перешел к осторожным сомнениям и раздумьям, а кончил — твердой уверенностью. Слоун перечитал одно из донесений:
«События, свидетелем которых я стал, нельзя отвергнуть как не заслуживающие внимания. Атмосферу этих сборищ я не могу назвать иначе как наэлектризованной, похожей на ту, что вызывают наблюдения за паранормальными явлениями. Этот ребенок не просто цитирует Библию — текст Священного Писания льется из него, как вода из крана, так, словно он это сочинил... или же сочинили это для него. Толпы, которые собираются, чтобы послушать его, не просто внимают его словам. Они их впитывают, словно загипнотизированные самой личностью этого ребенка».
Слоуну вспоминались присяжные, и он, думая о сходстве, ощущал неодолимое желание читать дальше.
«Выступления этого ребенка, или, как их называют местные, «проповеди», вызывают все большее беспокойство. Хотя проповедует он лишь мексиканские культурные ценности, смысл его речей — явно антиправительственный. Он отстаивает возврат к основополагающим принципам мексиканской революции — требованиям свобод для бедных и неимущих, предоставления земли тем, кто на ней трудится, национализации мексиканских банков и природных богатств, правительственных субсидий для оплаты жилья и медицинского обслуживания. Все явственнее проскальзывает критическое отношение к правительству и исторически сложившемуся вмешательству США в политику Мексики. Не призывая к насилию открыто, он нередко возбуждает присутствующих до горячего сочувствия ему».
«Нельзя не учитывать влияния революционного настроения марксистов, жаждущих превращения Мексики во второй Вьетнам. Возрастающее количество народа, собирающегося на выступлениях мальчика, свидетельствует о том, что идеи эти грозят распространиться за пределы джунглей и найти отклик и сочувствие в более искушенной аудитории — среди студентов, рабочих и мятежно настроенных профсоюзных и иных объединений мексиканских городов. Если это произойдет, идеи эти, доносимые до слушателей так, как я это наблюдал, могут иметь непредсказуемые последствия и истолкования, способные подорвать спокойствие страны и вызвать падение ее правительства».
Дверь в комнату отворилась.
Вошел Роберт Пик, одетый по-домашнему — в синие джинсы, шерстяной свитер и тапочки. Не обращая внимания на Слоуна, он прошел к стоявшему у окна стеклянному столику на колесиках и, вытащив пробку из хрустального графина, плеснул себе бренди в широкий бокал.
— То, что я делал, — сказал он, стоя спиной к Слоуну, — я делал потому, что это как нельзя лучше отвечало интересам моей страны. Наши вооруженные силы по всему миру были настороже ввиду угрозы на Ближнем Востоке, который вот-вот готов был взорваться. Нашим военным кораблям в Индийском океане и Персидском заливе грозила постоянная опасность.
Пик отвернулся от окна и встретился взглядом со Слоуном. Его небрежно-высокомерная манера не могла скрыть того, что изобличало тело. Синие глаза его казались усталыми, и знаменитая лучезарность его взгляда словно потускнела, под глазами обозначились темные мешки. Кожа обвисла, и щеки горели румянцем, какой бывает от повышенного кровяного давления.
Гнев и горечь, гнездившиеся в глубине души Слоуна, при виде этого гордого высокомерия вспыхнули, он ощутил язвящую боль. Отложив папку, он встал.
