Эдуард Скобелев - Завещание Сталина
Но и тогда, когда мы выбираемся в бездонь высоких размышлений, остаётся тайна. И прежде всего тайна воплощения прекрасного, реального и прочного в природе, но фрагментарного и мгновенно исчезающего в человеческой толпе: многие ли способны освоить мысль гения, которая, может быть, равновелика грандиозным картинам бытия, — водопадам, степному раздолью, барханам, таинственным болотным топям и грозному морскому прибою, с весёлой песней перемещающегося песка и гальки?..
Скажу ещё более сокровенное: каждое существо жаждет занять равноправное, по крайней мере, с другими положение. Это удаётся лишь немногим и в масштабах мира, и в масштабах национальной общины.
Единственная сфера, где человек может быть спокоен относительно своего равного статуса, — это Природа, череда её бесконечных пейзажей, жизнь её мирных населенцев, увиденная со стороны в момент их спокойствия и умиротворённости. Но более всего, это сфера мысли, сфера доброй фантазии и мечты, не галлюцинации и химеры, вызванные наркотиками и винными парами, а строй логических дум, созидание нового плода, предполагающее определённый навык и определённую культуру, — и пахота, и постройка дома, и звучание музыки, и очарование знакомого голоса…
Вы задумывались когда-либо над феноменом веры? Абсурдно, примитивно, глупо, и, тем не менее, вера собирает миллионные толпы. Если вникнуть в психическую подоплёку явления, всё это люди, стремящиеся обрести уют равного положения по отношению к богу, пусть даже униженного практически, зато равновеликого в почитании недосягаемого и непознаваемого…
Не случайно, что неверующие (или создающие собственную парадигму божественности) — это преимущественно люди, умеющие наслаждаться гармонией непотревоженной Природы и способные к самостоятельному мышлению. Ибо при самостоятельности мировосприятия человек тотчас же устанавливает унизительный обман, творимый всеми религиями: они требуют покорности перед «наместниками бога» на земле и постоянного принесения даров. Они ничего не гарантируют, потому что ничем не владеют, все их обещания — только мистификация…
И тут мы подходим к феномену художественного мышления в словах или образах, которое прежде составляло всё пространство духа, заменяло все науки и ныне остаётся для человека основной школой познания. Тут и политика, и философия, и социология, и медицина, и живопись, и музыка, и искусство пророчества…
Как проникновение в Природу или погружение в сферу высокой думы награждает нас сопереживанием собственного достоинства, так искусство слова и образа проделывает это на своём уровне, урывая от красот Природы и от правды мысли, чтобы утвердить достойное положение человека, уравнять его права хотя бы в минуту наиболее яркого и бескорыстного свечения.
Таким образом, ясно, что может относиться к художничеству, а что — не может. Добавьте мастерство и изощрённость в ремесле и вы получите высшее, что производится совершенным в миг творения человеком.
Каждая настоящая картина, каждая настоящая художественная книга есть храм с вашим личным входом. И какими ничтожными и нищими выглядят те, кто забыл дорогу к своему храму и довольствуется пёстрым базаром пустых телевизионных шоу или оскорбительной эстрады! Это всё уже вторичное, не стимулирующее рост в человеке его истинно человеческих измерений. Смотреть — не думать, видеть — не сравнивать, возмущаться — не искать ответа, соглашаться — умирать заживо…
Увы, эгоистичный разум, обслуживающий политический заговор, всё использует в противоестественных целях. И потому, открывая простор для созидательной работы художников, необходимо одновременно множить преграды на пути захвата органов печати кланами, использующими слово и образ для оболванивания честной и потому доверчивой публики. Необходимо не поддаться на «информационную магию» паутины Интернета. Это означает прежде всего: никакого признания извращений и патологии, никакого примирения с теми, кто штурмует основы морального сознания, безжалостное снятие покровов со всех мимикрирующих мошенников. Они не победят, если даже сегодня торжествуют, попирая более совершенных.
Дело это сложное, но критерий правильности известен: ни один достойный сын Отечества не должен быть ущемлён в праве разоблачать противников народной свободы и называть все вещи своими именами.
Не просто, не просто осуществить всё это, если даже есть воля! Ведь надобно знать, что и мир не стоит на месте, и вековая доверчивость людей к доброму слову ныне используется в глобальной политической борьбе с тайными, глубоко сокрытыми от взоров целями. Вот, вроде бы схватились два народа и повели кровавую войну; и оба не знают, что осуществляют коварные цели совсем другого народа, через агентов своих и награбленные капиталы умеющего повсюду изменять умы и покупать лакеев…
Способный видеть сквозь годы, умеющий играть бессмертную музыку на струнах человеческой скрипки, я в отчаянии опускаю руки: как убедить тебя в том, что вот эта книга повествует о сути народной жизни, а вот эти, выряженные в пёстрые рекламные перья, только навоз и гной, от которого заболеет и завтра умрёт твоя душа?
Никогда пророк не требовал от человека сверх того, что было ему посильно. Но в наше время, когда все истинные пророки задушены, замордованы, затравлены и лишены голосов, видимо, пора потребовать и от простого человека, ибо общая погибель уже приблизилась и уже поздно проливать слезы, и без того мы на пепелище, где ни дома, ни поля наши, ни дети наши уже не принадлежат нам…
Последний долг — достойно умереть
Ночью я перечитал записки Алексея Михайловича Прохорова. И, конечно, был немало потрясён.
Прежде всего тем, что руководство СССР преступно скрыло от народа замысел, прочерчивающий всю дальнейшую стратегию развития страны. Было совершенно ясно: если бы «Завещание» своевременно попало в общество, страна избрала бы иную стратегию развития и не стала бы жертвой заговорщиков.
Но ведь потому оно и не попало к народу.
Дряхлеющее Политбюро, разопревшее от политических проходимцев, над которыми уже не нависала контролирующая воля, сделалось совершенно неспособным к претворению жизненных идей. Добропорядочность была им страшнее капитуляции. Новации страшили их, тогда как неизменность быта обеспечивала им продолжение кое-каких функций…
Не выполнил свою задачу и Комитет госбезопасности: разве не понимали его руководители, что выведение партийных бонз из поля наблюдения упраздняет не только главные функции КГБ, но и автоматически ведёт к разрушению страны? Что не чистится, то обрастает грязью…
Прохоров… Я знавал одного Прохорова. Не с родственником ли, не с сыном ли Алексея Михайловича свела меня судьба в годы первой чеченской бойни?..
В записках не было ничего о жизни самого Алексея Михайловича, а так хотелось бы повидать его лично, взглянуть на него, поговорить с ним…
Капитан Прохоров был, как и я, в особой резервной роте, подчинённой представителям ФСБ в армейском руководстве. Два взвода нашей роты погибли практически полностью, попав в засаду неподалёку от Грозного.
Люди были застигнуты врасплох и не успели дать противнику никакого серьёзного отпора. Ураганный пулемётный огонь и залпы гранатомётов с трёх сторон в считанные минуты решили нашу судьбу, по сути предопределённую бездарным и легкодумным приказом, каких тогда случалось бессчётно: кто-то методически убивал лучших людей России, зная, что худшие уже ничему не воспрепятствуют. Чечня была фактором, призванным гарантировать невозможность восстановления разрушенного государства…
Прохоров (боже, не помню уже, как его звали!) был смертельно ранен в грудь и умер возле горевшей БМП, сказав три страшных слова: «Измена. Нас продали…» Три слова, которые до сих пор определяют всю нашу судьбу…
В том бою мне прострелили плечо и поранили обе руки…
Уже в своём рабочем кабинете я оценил проницательность и цепкость мысли отставного полковника Мурзина. Весь городок, зажатый в тесной долине, с шести утра был наводнён войсками и милицией. Начались сплошные обыски.
В этих условиях спрятать тетрадь с записями Прохорова в официальном учреждении было, пожалуй, наиболее разумно. Хотя риск, конечно, оставался. Тем более что никто не мог подстраховать меня: все четверо моих сотрудников были людьми криводушными и в высшей степени ненадёжными. Они следили за мной, и каждый следил друг за другом.
Примерно в половине восьмого раздался телефонный звонок.
Звонил Ефим Соломонович. Видимо, он считал, что вчерашний брудершафт позволяет ему не церемониться:
— Извини, друг, жизнь, не зависящая от нас, внесла коррективы. Тут сейчас такое творится!.. Сёма уже попил с Леопольдом. А мы едем с тобой, спускайся, уже подошла машина!..
