Константин Преображенский - КГБ в Японии. Шпион, который любил Токио
Беда была в том, что он и сам принадлежал к линии политической разведки. В соответствии с принципом конспирации, регламентирующим деятельность разведки, всякий обмен информацией внутри ее запрещен. Не только между крупными линиями разведки, но и внутри каждого отдела, управления и, наконец, в каждом кабинете, где сидят двое-трое разведчиков. Я, например, и понятия не имел, чем занимаются мои напарники из разведки по ТАСС, а спросив, сразу записал бы себя в агенты американской или японской разведок.
Поэтому моему старшему коллеге, с которым у меня сложились хорошие личные отношения, и в голову не пришло посвятить меня в подробности предстоящего визита Юй Цюли в Москву: дружба дружбой, а служба службой…
К тому времени я почти уже не бывал в ТАСС, потому что оброс множеством китайских агентов. Их у меня было около двадцати, среди них — пять кандидатов на вербовку. О каждом приходилось писать уйму бумаг, и на это уходило несколько часов ежедневно. Заведующий отделением ТАСС перестал со мной разговаривать. Товарищи по ТАСС тоже махнули на меня рукой, я на них — тоже, потому что никакими товарищами они мне никогда не были, а скорее кандидатами на вербовку. Я сознательно сделал этот выбор, намереваясь во что бы то ни стало прослыть одним из лучших вербовщиков китайцев во всей советской разведке. Год назад, когда я находился в отпуске в Москве, мне было поручено сделать доклад о работе против Китая на конференции, которая состоялась в огромном актовом зале в Ясеневе. Открывал конференцию сам Крючков. Затем выступили ответственные сотрудники ведущих отделов разведки, поделившиеся с сидящей в зале тысячью чекистов своим опытом втягивания китайцев в сотрудничество с нашей разведкой. Среди них был и я, представлявший один все управление «Т» — научно-техническую разведку. Я был невероятно горд этим!..
Полицейские не хватали меня за руки, не заталкивали в машину, как это нередко делают наши контрразведчики в КГБ, арестовывая американских шпионов. Прикрывшись от проливного дождя прозрачными зонтиками, они стояли рядком в полутора метрах от меня и ждали ответа на вопрос: согласен ли я поехать в полицию?
Меня это удивило.
«Как же так, дорогие японские чекисты? — мысленно вопрошал я. — Неужели вы не знаете, что советский разведчик, попав в плен, не имеет права произнести хоть одно слово! Тем более, что вы снимаете его. А среди вас самих вполне может быть человек, завербованный нашей резидентурой. И разве есть гарантия, что кассета не попадет в руки управления «К»? Что оно скажет, если я произнесу «да, согласен!»? Но даже если я скажу «нет!», это тоже будет означать некий контакт с врагом. А помните, как у нас поступали с такими контактерами в годы войны? И сейчас, между прочим, ничего по сравнению с тем временем не изменилось!.. Вы же работаете против КГБ! Почему же не изучили наших правил?!»
Тем временем за моей спиной прошуршал шинами автомобиль и остановился. Вообще-то в парковую зону въезжать нельзя, но для полицейских автомобилей принято делать исключение. Впрочем, автомобиль не имел никаких знаков принадлежности к полиции. Это была «тойота» среднего класса, которые во множестве движутся по узким японским улицам, ничем особенно не отличаясь друг от друга, кроме ярких, а порой и причудливых расцветок. Этот же автомобиль был темно-синий, с трудом различимый в ночной тьме.
Когда распахнулась задняя дверца, я нырнул внутрь, словно спасаясь от дождя. Не драться же мне с двадцатью полицейскими в самом деле? Это ведь только в ЦРУ поощряется, когда американский разведчик боксирует с превосходящими силами чекистов, а потом с подбитым глазом, в разорванном пиджаке гордо позирует перед камерами в надежде, что начальство это оценит. У нас же в КГБ все наоборот: генералы не любят скандалов. Ведь задержание разведчика уже само по себе огромная неприятность, а тут еще и драка. Неизвестно, к каким осложнениям она может привести.
Когда после окончания Института стран Азии и Африки я поступал на службу в разведку, меня не хотели принимать из-за плохого зрения. Но поскольку мой отец был заместителем командующего пограничными войсками КГБ, я автоматически входил в число членов семей высшей комитетской элиты. И поэтому вопрос о моих очках должен был решаться только на уровне руководства КГБ. Тем более, что сам Андропов, которому служба наружного наблюдения докладывала о положении в семьях всех генералов КГБ начиная с заместителей начальников главков, сказал обо мне так: «Этот культурный, воспитанный мальчик отличается от других детей руководства КГБ. Мы его имеем в виду…»
Медицинское заключение о моей близорукости легло на стол заместителя Председателя КГБ по кадрам генерал-полковника Пирожкова. Сам он, подобно большинству высших руководителей КГБ, включая Андропова, никогда в жизни оперативной работой не занимался, а был секретарем одного из провинциальных обкомов КПСС. Представление о работе разведки он черпал из кинофильмов. «Что же он будет делать там, в Японии, если ему очки разобьют?! Как он сможет защищать интересы своей Родины?!» — воскликнул Пирожков, гневно отшвырнув бумажку с заключением окулиста.
В разведку я все-таки попал. Приятели моею отца в управлении кадров КГБ обманули Пирожкова, проведя меня через минскую школу контрразведки, для поступления в которую его санкция не требовалась» даже если эти абитуриенты и были сыновьями генералов КГБ.
«Если уж высший руководитель КГБ не знает, что наши разведчики за границей не дерутся, то что же говорить о более низких звеньях? Вот он, истинный уровень руководства КГБ!» — смекнул я. И вот теперь, впервые и единственный раз за время моей не такой уж долгой пятнадцатилетней карьеры в разведке, мне представился случай подраться. Разумеется, я им не воспользовался. На следующий день в своем отчете, адресованном ни много ни мало Председателю КГБ Чебрикову, я написал, что полицейские силой затолкали меня в машину…
Строго говоря, так оно и было.
Двое полицейских уселись по бокам, деликатно сдвинув меня на середину сиденья. Впервые в жизни я оказался зажатым между мускулистыми блюстителями порядка, хотя в кино конечно же много раз видел эту сцену. Если бы я был шпионом из кинофильма, вроде легендарного Штирлица, то, наморщив лоб, сейчас размышлял бы о том, как получилось, что меня захватила полиция. Виноват ли в этом я сам, не заметив, как попал на одной из десятков предшествующих ресторанных бесед с Каном под наружное наблюдение? Или Кан обратился к японскую полицию и чистосердечно все рассказал? Или его вынудило сделать это министерство государственной безопасности Китая? Или оно само попросило японцев организовать мой захват, а бедного интеллигентного Кана, хлебнувшего немало горя во время культурной революции, поставило к стенке за двурушничество? Или перед этим оно еще и подвергло его изощренным китайским пыткам?..
Но я был реальным разведчиком, не из кинофильма, более-менее подробно знал шпионскую кухню КГБ, и потому все эти вопросы меня больше не интересовали.
Они остались в прошлой жизни, так неожиданно и несправедливо прервавшейся. Жизнь эта была прекрасной, и не только с материальной точки зрения, с каждым днем я все глубже познавал Японию. Как много для меня значили прогулки по улочкам Токио, несущим на себе печать прежних эпох; общение с известными писателями, певцами, музыкантами; с крупными политиками, имена которых у всех на слуху, хотя интервью с ними не доставляли мне удовольствия из-за свойственного им цинизма. Оказывалось, что сами политики ничего не знают или не помнят, мои вопросы немедленно переадресовывались помощнику, сидящему рядом. При этом они с удовольствием принимали деньги от советской разведки на свою предвыборную кампанию.
Жизнь моя, во многом интересная и привлекательная, была в то же время греховной, полной лжи, искушения и обмана. Когда я звонил тому или иному японцу и говорил, что хотел бы взять у него интервью, я тем самым создавал ему возможность через пару лет быть арестованным за шпионаж. Косные, непригодные к исполнению правила КГБ вынуждали меня обманывать и начальников, и товарищей, и вообще всех людей, с которыми я общался. Ведь даже одни только слова «я — корреспондент ТАСС» были ложью. Поэтому я понимал, что Господь наказует меня не без вины. Обижало только одно: почему это произошло так стремительно? И почему выбор пал именно на меня? Ведь я, кажется, был единственным из советских корреспондентов в Японии той поры, который не подвергал ее лицемерному бичеванию, как требовал Отдел пропаганды ЦК КПСС. В ТАСС я избрал своей темой культуру и рассказывал в основном о премьерах Большого театра, о японском хоре русской песни, о новых японских фильмах, сугубо художественных, не политических. Другие же мои коллеги-журналисты, среди которых было немало разведчиков, поносили в своих статьях Японию на чем свет стоит, что, впрочем, ни в коей мере не мешало им выполнять шпионские задания. Потом, уже уйдя из КГБ, я узнал от приезжающих в Москву японцев, что они с особой опаской относятся к иностранным исследователям, слишком глубоко вникающим в японскую жизнь, считая их шпионами.
