Гюнтер Карау - Двойная игра
Он кладет трубку, хочет снова набрать номер, но в этот момент телефон начинает звонить. Вахтер довольно грубо отделывается от просителя и потом ругается по поводу того, что лезут тут всякие со своими делами, которые его абсолютно не касаются.
— К вам это не относится, — милостиво говорит он Неблингу. — С вами все ясно.
«Ах, если бы тебе действительно было все ясно», — думает Неблинг. Он звонит жене:
— У нас будет гость. Ничего особенного не нужно. Так что не хлопочи.
— Ой… — только и успевает сказать она.
А он продолжает:
— Посмотри заодно, где лежит доска для игры в го и коробочка с фишками, та, что из-под сигар. Да ты сама знаешь,
— Знаю, — говорит она.
6
«…Никому ни слова, пусть это будет хоть сам папа римский». Но способен ли такой человек, как Йохен Неблинг, жить постоянно притворяясь и чувствуя, что ему не доверяют? Он приходит к выводу, что и умению молчать тоже нужно учиться.
С последней электричкой я выехал со станции Шёнеберг, с первой электричкой прибыл на станцию Франкфуртераллее. Я глубоко вдыхал утренний воздух. Он был прохладен и свеж. Незнакомый мне аромат цветов из садов позади домиков, расположенных вдоль железной дороги, смешивался со слабым запахом пригоревших угольных щеток, который оставил после себя уходящий поезд. Его хвостовые сигнальные фонари исчезали вдали, а над ними уже занималась утренняя заря цвета фламинго.
Два часа между последней и первой электричкой вернули мне кусочек свободы. Я ощущал в себе прилив сил, ту раскрепощенность всех чувств и нервов, которую испытываешь лишь в молодости после утомительной бессонной ночи. Сойти нормально с перрона я в тот момент не мог — так хотелось сократить путь. Я добежал до конца платформы, спрыгнул на щебенку железнодорожной насыпи, а затем спустился вниз по откосу. Между полотном дороги и полуразвалившимися заборчиками тянулась тропинка. Светло-зеленая трава пробивалась под засохшими кустами. На сортировочной станции, по ту сторону насыпи, удовлетворенно посвистывал маневровый локомотив. Неожиданно крыши старых доходных домов осветились лучами солнца. Женщина с обнаженной грудью развешивала на подоконнике одеяла. Около площадки, где лежал уголь, я выбил из ограды планку, перемахнул через завал всевозможного старья, полуразвалившуюся телегу и штабель леса и очутился в запущенном садике позади домика, стоявшего между железной дорогой и моим домом. Громадными скачками взлетел я вверх по узкой лестнице. Когда я добрался до верхней площадки, под самую крышу, и остановился перед дверями нашей квартиры, мне вдруг стало ясно, что, вернув один кусочек свободы, я утерял другой. В нерешительности вертел я в руках ключ от квартиры.
Итак, что сказал на прощание допрашивавший меня человек, к которому меня доставил патруль пограничной станции? «Такие вещи я один не решаю. Подождите немного. Мы дадим вам знать о себе. А пока никому ни слова, пусть это будет хоть сам папа римский. Обещаете? Тогда подпишите протокол. Вот здесь…»
Конечно, я пообещал хранить молчание, чувствуя облегчение не только от того, что не придется кому бы то ни было признаваться в том постыдном проступке, каким была для меня незаконная поездка в Шёнеберг, но и от того, что мне прямо-таки категорически запретили упоминать хотя бы единым словом о том, чем она закончилась. Папы римского я не боялся. Но что сказать Ренате? Ее любовь ко мне всегда была беззаветна и очень ранима, особенно беззаветна и ранима после того, как появился на свет наш первенец. Я попытался представить себе, как она ждала меня, непрерывно размышляя о том, что со мной могло случиться, и будучи не в состоянии уснуть от страха за меня. А я не имел права рассказать ей правду. Что мне было делать? Я не из тех, кто словно создан для лжи. Эту способность мне впоследствии пришлось вырабатывать у себя, как говорится, через «не могу». В молодости же я, помнится, никак не мог уяснить, что имеется в виду, когда в старинных пословицах или книгах говорится о том, что девушка потеряла невинность. Между прочим, и сегодня я считаю все это чепухой. Но тогда, стоя в смущении и робости на лестничной площадке и боясь наступить на скрипучую половицу, я вдруг отчетливо представил себе, как может потерять невинность молодой мужчина, да к тому же ставший отцом.
Я отпер дверь. Прихожей, не говоря о холле, у нас не было. Входящий в квартиру сразу попадал в просторную кухню, из которой мы сделали жилую комнату и маленькую комнатку для меня. За ней находилась маленькая комната, где мы все втроем спали. Квартира считалась малоблагоустроенной. Охотников снимать ее не было. При дожде с потолка капало, и мне все время приходилось заделывать дыры в крыше. А когда зимой сквозь щели в окнах дули резкие восточные ветры, мы вынуждены были надевать толстые свитера и носки. Но мы были счастливы, когда после года супружества нашли собственное пристанище и покинули общежитие. Мы оставили на прежнем месте поговорку, аккуратно вышитую предыдущей (покойной) квартиросъемщицей на полотне, покрывавшем вешалку для полотенец: «Собственный очаг превыше всех благ». Оставили мы также и часть ее мебели — не потому, конечно, что она казалась нам красивей, чем новая, а потому, что досталась даром. Жизненные запросы всегда определяются имеющимися возможностями. О таких вещах, как кредиты молодоженам, тогда и не мечтали, а на мою мизерную стипендию и на те деньги, которые Ренате иногда удавалось заработать надомным трудом, мы не могли разгуляться. Но на еду нам хватало, а солнце, которое светило здесь, наверху, с рассвета до полудня, как нам казалось, окупало все расходы на квартплату.
Занавески на обоих узеньких окошках были задернуты. Я на ощупь прошел к плите, где стоял большой жестяной чайник с чаем, и стал с жадностью пить прямо из носика. Крышка с грохотом упала на газовую плиту. В тот же момент в дверях возникла Рената.
Стягивая с себя куртку и рубаху, я посмотрел на часы:
— Черт побери, уже совсем поздно.
Ничего более глупого я сказать не мог. Рената раздвинула занавески — комнату залил солнечный свет. Я знал, что цвет лица у меня не менее серый, чем стены нашей запущенной квартиры.
— Почему ты не спишь? — спросил я.
Она не ответила. Она стояла перед окном против солнца. Словно силуэт, вырезанный из черной бумаги, сквозь легкую пижаму просвечивало своими выразительными линиями ее тело, которое было знакомо мне лучше, чем мое собственное отражение в зеркале. Волна нежности захлестнула меня. Захотелось близости с ней, и именно сейчас. Большими глазами, в которых не было ни капельки сна, она смотрела на меня. Избегая ее взгляда, я отошел к крану и подставил спину и плечи под холодную струю воды.
— Не смотри на меня так, ты же ничего не знаешь. Все вышло совсем иначе. Как в сказке. Ты не поверишь, но я не был у тети Каролины.
Нужные слова были сказаны. Я удивился, как просто все получилось.
Когда я вытерся, она тихо прислонилась к моей спине. Неизъяснимая грусть охватила мою душу. Где ты, тот долгий осенний вечер под старой ольхой на берегу Гуммельсбургского озера, когда мы заключили любовный союз и скрепили его взаимным обещанием всегда оставаться честными и откровенными друг перед другом? Что теперь от него останется? Догадывались ли мы, что отныне нам придется жить притворяясь, мучаясь от недоверия и подозрений? Я лгал, и она чувствовала это. Я знал, что она это чувствует, а она понимала, что я это знаю. И тем не менее я шел напролом:
— Знаешь, как бывает, когда черт перепутает все карты? Еду я в поезде и думаю: «У тетушки засиживаться не буду, заберу мазь и — будь здорова, Каролина». И вдруг на остановке Весткройц садятся несколько моих приятелей. Из университета… Представляешь?
Она взяла полотенце и стала вытирать мне мокрые волосы на затылке. Пусть бы она хоть что-нибудь сказала. Самые грубые ругательства были бы мне милее этого коварного молчания.
— Не смотри на меня так. — Я чувствовал ее взгляд спиной. — Ты смотришь точно так же, как они, когда мы встретились у радиобашни. Ну, они, конечно, спрашивают: куда, мол, и зачем? Что я мог им ответить? Еду, мол, к тетке? Они бы подумали, что я принимаю их за идиотов. Пришлось показать билет на гандбол. И представь себе: у них тоже оказались билеты и они тоже ехали на гандбол. Так что все вышло не так уж плохо. По крайней мере, все мы оказались как бы в одной упряжке. Понимаешь?
А впрочем, что ей надо было понимать? Гандбольные игры не продолжаются до трех часов ночи. В моей дилетантской лжи только одно было правдой — то, что когда вечером я отправлялся в путь, в моем кармане действительно лежал билет во Дворец спорта в Шёнеберге. Тогда как раз началась первая серия отборочных игр, по результатам которых составлялась общегерманская сборная команда для Олимпийских игр в Риме. Когда Рената накануне пыталась отговорить меня от визита к тете Каролине и с тревогой пересказывала слухи об усилившемся контроле на секторальной границе, что при моем статусе могло обернуться для меня большой неприятностью, я показал ей билет на гандбол и успокоил, что в случае чего он послужит мне прикрытием: я смогу сойти за безобидного болельщика, патриота своей команды. Строго говоря, это было страшно глупо, но она приняла все за чистую монету. А сейчас меня пугало то печальное спокойствие, с которым она, казалось, все воспринимала. Порывистым движением я привлек ее к себе, ощутил тепло ее тела и почувствовал страстное желание. Она отвернулась.
