Юлиан Семенов - Экспансия – II
Кирзнер посмотрел на часы, потянулся с хрустом и, закурив, заметил:
— В таком случае через двадцать две минуты Роумэна шлепнут. Хотите кофе? Вы же устали, бедняжка.
— Я действительно очень устала, — ответила Криста, чуть поправив волосы, — но я бы выпила виски, это меня взбодрит лучше, чем кофе.
— Пепе, — обратился Кирзнер к молчаливому человеку, сидевшему возле двери, — пожалуйста, откройте бутылку, у нас там что-то стоит в шкафу. Фройляйн не взыщет, если мы угостим ее не отборным виски, какие держит в баре мистер Роумэн, а тем, что есть в этом доме.
— Фройляйн устала, — тихо, с какой-то внутренней тоской ответил мужчина. — Не надо ей пить ваше паршивое виски, лучше я сделаю ей крепкий кофе и дам хорошего коньяка.
— Вы сострадаете фройляйн? — поинтересовался Кирзнер. — Что ж, я понимаю вас, фройляйн действительно очаровательна, но все-таки сделайте то, о чем она — просит, а я — рекомендую.
Пепе съежился еще больше, снова посмотрел на Кристину с состраданием, поднялся и, как-то по-старчески шаркая (хотя был молод, лет тридцать от силы, очень высок, крепок, но худой, несмотря на то что в его торсе чувствовалась сила), вышел в холл, отделанный темным мореным деревом.
— Через полчаса, — продолжал между тем Кирзнер, потеряв всякий интерес к беседе, — мы отвезем вас на квартиру к Роумэну, запрем дверь снаружи и вызовем полицию. Заранее придумайте версию его смерти, это — единственное, чем мы можем рассчитаться за вашу службу. Благодарите Гаузнера, именно он выбил для вас эту привилегию. Он предполагал, что вы откажетесь, хотя я не очень-то верил ему… Молодец, он понял вас отменно…
— Я не стану придумывать версий, — ответила Криста, чувствуя в себе безнадежную, усталую тоску. («Скорее бы все кончилось, нельзя идти в темноте годы; ночь — даже зимняя — так или иначе проходит, но если она продолжается уже тридцать месяцев, то ждать больше нечего… И не от кого… А дважды предательницей я быть не смогу. Я же не актриса. И я люблю Пола».)
— Да? — Кирзнер прикрыл рот рукой, зевнул и снова глянул на часы. — Что вы намерены сказать полиции?
— Правду.
— Всю?
— Да.
— Стоит ли?
— У меня нет больше сил… Врут, когда верят во что-то; у меня сейчас и это кончилось…
— Ну-ну… Не боитесь, что пресса станет вас называть «нацистской подстилкой»?
— Здешняя? Испанская?
— Эта не станет… Мы позаботимся, чтобы ваши показания сделались известными в Норвегии, милая фройляйн. Вас освободят из здешней полиции после двух-трех недель допросов, но вас вышлют отсюда… Куда возвращаться? Вы же математик, а не писатель… Тот бы нацарапал книжонку, они умеют из дьявола делать ангела, но вы ведь тяготеете к точности в выражениях, вы правы, на человека накладывает печать ремесло, а не наоборот…
— Что вам нужно от меня? — спросила Криста, чувствуя, как обмякает ее тело, ноги становятся ватными, чужими.
— Да ничего мне от вас не нужно, — так же лениво ответил Кирзнер. — Мне было поручено Гаузнером отрепетировать с вами встречу с любимым. Вы отказались. Других указаний я не получал. Подождем, пока он позвонит и скажет, когда вас везти на квартиру мистера Роумэна.
— Мертвого?
— Естественно.
— Что-то не сходится, — сказала Криста, приказав себе сжаться в кулак, затаиться, стать. — Сначала вы мне предложили репетировать, потом сказали, что По… Роумэна убьют… Не связывается…
— Я сказал, что его убьют, когда понял, что вы лжете, стараясь ввести меня в заблуждение по поводу ваших с ним отношений. Если вы скажете мне правду о том, как вы к нему относитесь, его еще можно спасти, у нас осталось, — он посмотрел на часы, — несколько минут. Впрочем, если вы скажете правду, судьба Роумэна по-прежнему будет в ваших руках, ибо после того, как мы отрепетируем — в мельчайших деталях — сцену вашей встречи, дело, как нам кажется, закончится обручением. Но вопрос заключается в том, готовы ли вы продолжать быть с нами, сделавшись миссис Роумэн? Я помогу вам, милая фройляйн. Я, видимо, обязан помочь вам понять правду… Честно говоря, мы попали в засаду. Понимаете? Ваш любимый заманил нас в засаду…
Пришел Пепе, принес чашку кофе и рюмку коньяка.
— Я сделал вам очень горький кофе, Криста, без сахара… И глоток коньяка… Попробуйте… Вот так… Вкусно?
— Спасибо. Действительно вкусно, — усмехнулась Криста, — если только вы не подсыпали туда какой-нибудь гадости.
Лицо человека снова дрогнуло, в глазах что-то вспыхнуло, но это было один лишь миг, потом он снова сгорбился, опустил голову и отошел на свое место к двери.
— Тебе жаль фройляйн, Пепе? — усмехнулся Кирзнер. — Должен тебя обрадовать — мне тоже. Если ты не чувствуешь в себе силы продолжать работу с ней, пригласи Хайнца, я не буду на тебя в обиде, правда… Так вот, — не дождавшись ответа Пепе, продолжал между тем Кирзнер, — в Севилье вас опекал не наш человек… Нашего человека выкрали, понимаете? Его подменили парнишкой Роумэна… И он смог переиграть вас, вы открыли ему имя Гаузнера, хотя вы ни при каких условиях не имели права этого делать — вас предупреждали об этом в высшей мере дружески. Согласитесь, что это так. Вы, таким образом, нарушили наш закон, понимаете? Из-за этого жизнь многих моих товарищей находится сейчас под ударом. И валить их намерен Роумэн. Но ударим мы. Мы, фройляйн. С вашей помощью — бескровно, как и полагается в игре профессионалов. Без вашего участия мы точнее закончим дело, но шумно, несмотря на то что у Гаузнера особый пистолет, с насадкой на дуло, выстрел подобен громкому щелчку пальцами… Вот, собственно, и все. У вас одиннадцать минут на то, чтобы принять решение… И давайте я глотну из вашей чашки и из рюмки — вы удостоверитесь, что вас не намерены травить… В самом деле, — отхлебнув, сказал Кирзнер, — Пепе не страшно увольнение, он вполне обеспечит себя работой в хорошем кафе. Ну, милая флойляйн? Надумали? Или — черт с ним со всем?
Кристина обернулась к Пепе; тот сидел в прежней позе, совершенно недвижимый.
— Хорошо, — сказала она, почувствовав, что слезы вот-вот покатятся по щекам, внезапные, как у ребенка, выпустившего из рук воздушный шарик. — Говорите… Я стану вас слушать… Объясняйте, что я должна сделать…
— Видите, как много неприятных минут нам пришлось пережить, милая фройляйн, пока вы не признались в том, что любите мистера Роумэна… Вы его очень любите, не правда ли?
— Я же объяснила вам… Он устраивает меня как партнер… Он очень… добрый…
— Допустим. Значит, если мы попросим вас влюбиться в него без памяти, — это никак вас не будет травмировать?
— Нет.
— Очень хорошо. Просто замечательно, милая фройляйн. Тогда давайте репетировать… Вы готовы?
…Кемп сидел за стеной, в двух метрах от Кристины, он слышал ее голос, несколько усиленный звукозаписью, представлял ее лицо, страдальческое, осунувшееся, а потому еще более прекрасное, и думал, как жесток этот мир, но — в этой своей жестокости — разумен, то есть логичен.
«Сотни тысяч отцов, какое там, — усмехнулся он, — миллионы — пора научиться признавать правду — оказывались исключенными из жизни рейха, но ведь лишь единицы, я имею в виду их дочерей или сыновей, пошли на сотрудничество с нами во имя их спасения. Природа — главный селекционер; упражнения агрономов — детская игра в угадывание, подход к главной теме; в подоплеке прогресса сокрыто именно это таинство цивилизации, всякое приближение к его разгадыванию чревато всеобщим катаклизмом; создатель не позволит людям понять себя, это было бы крушением иллюзий: бог и вождь должны быть тайной за семью печатями, иначе человечество уничтожит само себя…
…А работать Кирзнер не разучился, — подумал Кемп, — я не зря берег его все эти месяцы. Рихард Шульце-Коссенс всегда повторял: "Этот парень обладает даром артистизма, он не ординарен, его призвание — театр, не надо его ставить на работу с мужчинами, берегите его для женщин, верьте мне, он чувствует их великолепно, а вне и без женщин ни одна долгосрочная комбинация в разведке нереальна — особенно теперь, когда фюрер ушел и нам предстоит поднять нацию из руин. Примат национальной идеи привел нас к краху. Что ж, сделаем выводы. Наша новая ставка будет ставкой на дело, которому мы подчиним дисциплину немецкого духа. Дело — сначала, величие нации — после, как результат новой доктрины. Американцы состоялись именно на этом, и за нами Европа, а это, если подойти к делу по-новому, посильнее, чем Америка. А всю черновую работу сделает «Шпинне»,[3] мы отладим нашу всемирную паутину, будущее — за будущим".
Что ж, «Шпинне» работает славно, — подумал Кемп, продолжая слушать Кирзнера и Кристу, — можно только поражаться, какую силу мы набрали за эти полтора года, если Гаузнер, представитель растоптанных и униженных немцев, смог оказаться здесь, в Мадриде, сразу же после того, как вернулся Роумэн, имеющий все права и привилегии для передвижения по Европе, — еще бы, «союзник», победитель, хозяин…
