Лев Гурский - Опасность
– То, что и всегда, – я не стал уточнять, поскольку Некрасов уже давно знал значение этой моей просьбы. Простой набор: личности покойников плюс их место работы. Плюс… а вот об этом придется сказать дополнительно. – И еще, возможно, у обоих будет такая татуировка в виде стрелочки. Ты должен…
– Стекляшка? – с удивлением перебил Некрасов.
– …Вот именно, – я снова перехватил инициативу. – Пошли тогда запрос на Рязанский – их кадры или нет.
– Так они нам и ответят, – хмыкнул Сережа. – Что, я не знаю Стекляшку? Наведут тень на плетень… В этом, между прочим, ваша контора с этой похожи…
Я проглотил некрасовскую шпильку, которую в иные времена расценил бы как прямой выпад. Но сейчас некогда. Потом, Сережечка.
– И все-таки, – настаивал я. – Попробуй. К МУРу они ведь получше относятся, чем к нам. Составь слезный запрос. Намекни, что на Петровке, мол, и так знают, что эти кадры у них уже не работают…
– Дикие? – повторно изумился Некрасов. – И сразу парочка? Что-то мне все это очень не нравится, Макс…
«А уж мне-то как не нравится!» – подумал я, вешая трубку. В этой истории вообще столько тумана, что ни черта не разглядеть даже в двух шагах. Ну зачем, спрашивается, я мучаюсь? Мне ведь ясно приказали: дело закрыть и расслабиться. И не нагнетать. Вот сейчас я поеду на Лубянку, соберу все свои бумажки в папочку…
Вместо того чтобы по прямой ветке доехать до Лубянки и начать целеустремленно исполнять приказ генерала Голубева, я с пересадкой добрался до ВДНХ, пропутешествовал к южному входу и обнаружил на стоянке свой «жигуль» в целости и сохранности. Все было на месте, даже мой «Макаров» вместе с запасной обоймой в бардачке. Ну, теперь-то я тебя, голубчик, из рук не выпущу! Теперь-то я буду во всеоружии. И если на моем пути встретятся хоть Джек-Потрошитель, хоть Партизан или даже дам Оливер – мы еще посмотрим кто кого…
Я захлопнул дверцу своего «жигуленка» и отправился звонить. Если и сейчас в хранилище В.И. Ленина никто не поднимет трубку, то я уж точно явлюсь туда и наведу шмон. «Где профессор Селиверстов? А?» – спрошу я у мумии.
Мумию, однако, допрашивать не пришлось. Всего через каких-то семь длинных гудков трубку, наконец, сняли. Не веря своей удаче, я немедленно протараторил свой вопрос.
– Константин Петрович в больнице, – сообщил мне ворчливый голос какой-то старушенции. – Гипертония у него. Звоните через неделю… – И с этими словами старушенция вознамерилась положить трубку.
– Постойте! – крикнул я. – А в какой он больнице? Я бы хотел его навестить, я его друг детства…
– Сплошные друзья детства, – хмыкнула в трубку проницательная бабуля, – и у всех молодые голоса… Ладно, записывайте. Клингородок, это возле метро «Сокол»… Четвертый корпус, где сердечники. Палата тринадцать…
Все-таки число тринадцать – к несчастью. Судьба бедняги Потанина – яркое тому подтверждение. Да и тут – все наперекосяк. Друзья детства с молодыми голосами – это худшее, что я мог ожидать.
– А давно звонили эти… ну, другие друзья? – обеспокоенно спросил я. Если она скажет вчера, то пиши пропало.
– Минут тридцать назад, – объяснила старушенция. – Аккурат когда я на дежурство заступила… Даже нет, минут двадцать назад.
– И вы им сказали, где его искать? – допытывался я.
– А почему бы не сказать, – сухо ответила старушка из мавзолея. – Не государственная, чай, тайна. Да и человек повежливее вас… Спасибо да извините…
– Спасибо, – сказал я быстро. – Извините.
И, повесив трубку, кинулся к «жигуленку». Где располагался Клингородок, я хорошо знал, да и корпус сердечников был мне известен. Моя родная тетушка довольно часто здесь леживала и уверяла, будто обслуживание здесь – лучшее в Москве. Лучше даже, чем в Кремлевке.
Правда, в Кремлевке тетушке моей никогда лежать не доводилось.
Я повернул ключ зажигания. Вхолостую. Второй раз – то же самое. И третий. И десятый. Я не мог сказать, что для меня все это было неожиданностью. Аккумулятор меня предупреждал по-хорошему, а я плевал на предупреждение. Вот и доплевался. И именно тогда, когда каждая минута на счету. Пррроклятье! Да заводись ты!
Вхолостую. Вхолостую. Вхоло… Неужели схватился? Нет, показалось.
Оставалось одно дедовское средство. Я выскочил из машины и огляделся. В этот час прохожих тут было немного. Разве что парочка юнцов с интересом наблюдали за моей перекошенной физиономией.
– Эй, парни! – воскликнул я. – Помогите! Парни лениво прошлепали в мою сторону и остановились рядом с «жигуленком».
– Подтолкните машину, пожалуйста! Опаздываю, сил нет! Не заводится, проклятая. Выручите…
Юнцы рассматривали меня с неторопливым интересом. Каждому было лет по семнадцать. Ни один из них и не собирался меня выручать. Задаром.
– Поможем, – пообещал один из юнцов. – По пять долларов каждому.
Долларов у меня с собой не было.
– Может, рублями возьмете? – спросил я, делая в уме сложные пересчеты. Сколько же сейчас стоит один бакс? Вроде моих наличных должно хватить.
Второй из юнцов с презрительной гримаской назвал сумму в рублях. Я выхватил бумажник и немедленно одарил юнцов необходимой суммой. В бумажнике остались какие-то жалкие крохи. Только-только на бензин.
Юнцы небрежно приняли деньги, пересчитали, рассовали по карманам.
– Ну, давайте, братцы, – попросил я нетерпеливо. – Опаздываю!
Парни поглядели по сторонам, потом переглянулись.
– А мы передумали, – сообщил один.
– Машина твоя – тяжелая, – поддакнул другой. – Гони еще столько же, или мы пошли…
– Столько же у меня нет, – жалким голосом сказал я. – Ну, парни, имейте совесть, я ведь заплатил. – На самом деле все во мне кипело, но я еще давал шанс этим юным шакалам.
– Тогда мы пошли, – сказал первый из шакалов, и оба уже вознамерились удалиться. Их было двое, оба успели поднакачаться, я был один, а вокруг – ни души.
– Никуда вы не пойдете, – со злостью проговорил я. Со злостью, но тихо – так лучше доходит. – Видите, что у меня в руке? – Я уже держал «Макаров». – Видите, какое у меня плохое настроение?
Физиономия моя, как видно, ничего хорошего не предвещала. Юные шакалы оторопели. Лох оказался при оружии, и уже неизвестно было, чем все может кончиться.
– Мы пошутили, – заныл один. – Ну, че ты сразу?…
– А я не шучу, – я снял пистолет с предохранителя. Звук щелчка был слышен отменно. – Теперь слушайте. Сейчас я сяду за руль, а вы будете толкать сзади. Попытаетесь удрать – пуля догонит… Ну, пошли!
Юнцы снова переглянулись. Вокруг по-прежнему никого не было, и у меня вид был очень серьезный. А уж у моего пистолета – вид серьезней некуда. Сдавленно матерясь, они принялись толкать мой «жигуленок» и делали это до тех пор, пока мотор все-таки не завелся, а я не приказал:
– Хватит!
При звуках моей команды юнцы бегом бросились от моего «жигуля», но я тут же заорал:
– Стоять! Назад!
Малолетние шакалы нехотя вернулись.
– Деньги обратно! Живо!
Поглядывая на пистолет, оба юных кусочника безропотно вернули мне награбленное.
– А теперь – пошли вон. И помните… Продолжать я не стал, потому что мы все торопились: они – скрыться с моих глаз, а я – уехать в противоположном направлении. Надо было спешить. Молодые друзья детства пожилого маэстро Селиверстова не нравились мне все больше и больше. Гораздо больше, чем даже та молодежь, которую я только что отпустил. Выруливая на проспект Мира, я подумал: не умирает ли во мне Макаренко? Поворачивая на Сущевский, я все еще думал об этом, а на Ленинградском проспекте решил: это, в конце концов, – не самое главное. Главное – чтобы я сам в себе не умер. Перспектива пасть на боевом посту мне тоже была не по душе…
А потом я уже не думал ни о чем постороннем. Только об одном: четвертый корпус, тринадцатая палата. Вперед, Макс, вперед!
Четвертый корпус был зданием одноэтажным и чертовски запутанным. Но я хорошо помнил местоположение десятой палаты, где обычно отлеживалась моя тетушка. Я помнил даже, по каким коридорам двигаться, чтобы на тебя обращали поменьше внимания, и где украсть белый халат, если своего не было.
Консерватизм – это прекрасно: халаты висели на прежнем месте.
Порядок – это просто замечательно: палата номер тринадцать обнаружилась две палаты спустя после десятой.
А заботливый врач – это вообще полный восторг: когда я влетел в палату к Селиверстову, некто в белом халате склонился над единственным в комнате больным. В руках эскулап держал шприц. Как видно, я попал в самый разгар медицинских процедур. Врач недовольно обернулся на мои шаги, и я уже собирался закрыть за собой дверь – дабы не мешать торжеству медицины, – как обратил внимание на одну маленькую странность.
Рот больного был заклеен лейкопластырем.
Рот. Заклеен. Лейкопластырем.
