Максим Теплый - Архив шевалье
Здесь же играли не в футбол. Здесь убивали друг друга, а весь мир яростно болел: одни за «белых», другие за «красных», хотя кого считать «белыми», а кого «красными», было совершенно непонятно.
Еще бессмысленнее было искать в этом выплеске человеческого безумия правых и виноватых. Это вообще пустая умственная забава – пытаться препарировать гражданскую войну в категориях «добра» и «зла». Одни, мол, служат добру, а по другую сторону – скопище зла! Одни-де развязали гражданскую войну, а другие только вынужденно защищались.
Вот Наполеон пошел на Москву… Это понятно. Понятно, кто напал, а кто защищался.
Или Гитлер… Тоже все ясно. Правда, теперь уже не всем. Есть и такие, кто уверяет, что у фюрера, мол, выбора не было. Якобы Сталин его допек. Но всерьез обсуждать такие извивы человеческого мышления не стоит. Понятно, что это либо теоретический стеб, либо откровенная дурость. А может, и совсем просто: придумывают эту ложь некие особи, которым всего важнее на свете мерзость собственных поступков прикрыть умными рассуждениями о том, что нельзя их строго судить за предательство и ложь, поскольку преданная ими страна только того и заслуживает, чтобы быть преданной!
Так вот, здесь тоже все ясно! Ясно, кто прав, а кто выродок рода человеческого.
А вот в гражданской войне правых не бывает. Поди-ка сегодня разбери, кто на кого напал: Ленин на белых или белые на Ленина? Кремль на Белый дом или Белый дом на Кремль. Коли дошло дело до гражданской войны – все подлецы! Значит, поставили свои политические цели выше морали и человеческой жизни. А следовательно, подлецы!
…В Москве насмерть встали друг против друга две силы. Как все это случилось – до сих пор не ясно. Историки пока деликатно обходят эту тему, так как почти все участники кровавых событий на улицах Москвы живы и, что самое парадоксальное, сидят и поныне в одних и тех же парламентах, встречаются на общих тусовках, хотя по-прежнему ненавидят друг друга и готовы вновь схватиться за автоматы.
Снова «белые» и «красные», и снова на десятилетия вперед.
…В то утро в кремлевских коридорах было особенно гулко. Большая часть обслуживающего персонала не вышла на работу – не смогла вовремя добраться, так как общественный транспорт не работал. Даже охрана осталась с вечера, не дождавшись смены.
В кабинете председателя президиума Верховного Совета СССР Бориса Беляева за длинным столом сидело человек десять. Беседа не клеилась. Каждый боялся взять на себя ответственность и предложить что-то путное, так как все понимали: решение надо принимать, по сути, только одно – стрелять или не стрелять.
Беляев был болезненно-бледен, тяжело дышал и то и дело глотал таблетки. Он тыльной стороной ладони утирал лоб, покрытой бусинками пота, и тут же вытирал ладонь о брюки, чего не делал никогда в жизни, так как был болезненно чистоплотен и терпеть не мог, когда в его присутствии кто-то демонстрировал подобную невоспитанность. Но теперь все отступило на второй план. Был только Белый дом и засевшие там соратники, которые задумали собрать внеочередное заседание Верховного Совета и отстранить Беляева от власти.
Ему было очень обидно. «За что мне это? – думал он. – Никого не тронул, никого не обидел… Сами же поставили, а теперь гонят как волка затравленного. Этот „сбитый летчик“ совсем озверел…»
– Что делать будем, соратники? – спросил он и сунул под язык таблетку нитроглицерина. – Может, пусть их – проводят свой внеочередной съезд? А?
– Борис Нодарьевич! Вы не понимаете… Нельзя это! – путано затараторил председатель Моссовета Дьяков. – Они же сначала съезд проведут, а потом перевешают нас на Красной площади. У них там генерал один есть, Мукашов; кажется, он так и сказал – всех, мол, перевешаем! Лично, говорит, буду петлю каждому на горле затягивать.
Дьяков опасливо передернул жирными покатыми плечами и обреченно затих.
– Что скажешь, Павел? – обратился Ельцин к министру обороны, который сосредоточенно разглядывал свою фуражку.
– А что тут скажешь? Будет письменный приказ – расстреляем этот Белый дом к е… матери.
Беляев поморщился, так как не терпел, когда в его присутствии ругались матом.
– …И не просто письменный приказ, – продолжил министр, – а с печатью! Как полагается! Чтобы все честь по чести! Чтобы, если вдруг суд какой или трибунал – я им р-р-раз печать, и они уже в курсе, что я действовал по приказу, а значит, и вины на мне никакой нет.
– Где я тебе печать возьму? – возмутился Скорочкин. – Ни в ЦК, ни здесь нет никого, дверь в канцелярию закрыта и опечатана.
– А давайте дверь в канцелярию взорвем! – безмятежно возразил министр. – Но без печати стрелять не стану!
– Как ты ее взорвешь? Она бронированная и двойная.
– Ну, как хотите… – обиделся министр.
– Слушай, – раздраженно обратился к министру Беляев. – А правда, что ты инвалидными «Запорожцами» приторговываешь? Мне Березовский рассказывал…
– Гнусная клевета! – подпрыгнул в кресле министр обороны. – Ваш Березовский сам акции «АВТОВАЗа» по дешевке скупил и потом перепродал.
– А что это вы обо мне в третьем лице говорите? – вмешался в разговор Березовский, который по привычке сидел в дальнем темном углу, сторонясь света и лишних взглядов. – Если и перепродал, то в полном соответствии с законом…Борис Нодарьевич, такая пойдет? – Березовский торопливо подошел к столу, достал что-то из кармана и протянул Беляеву. Тот внимательно всмотрелся в собственную ладонь и с удивлением спросил:
– Откуда это у вас, Борис Рувимович?
– Я же секретарь партийной организации Академии наук СССР, – скромно пояснил Березовский. – Сам взносы принимаю и в партбилетах расписываюсь! Поэтому имею печать «Уплачено».
– Пойдет! – решительно сказал Беляев. – Готовьте указ.
– Уже готов! – услужливо пояснил Скорочкин. – Все, как положено! С одиннадцати ноль ноль регулярным войскам, подразделениям милиции и КГБ разрешается вести огонь на поражение из всех видов стрелкового и тяжелого оружия. Самолеты вписывать?
– Обойдемся! – буркнул Беляев, подписывая указ. – Ставь печать!
Березовский привычно дыхнул на маленький прямоугольник и хлопнул им поперек аккуратной подписи. Получался крест: горизонтально стояла подпись генсека, а вертикально значилось «Уплачено».
– Ну вот видишь, генерал! Тебе уплочено. Понял? То-то же! Давай иди, подавляй мятежников! И принеси мне голову этого усатого летчика. Я его, понимаешь, вторым секретарем сделал, а он, понимаешь, за бунт взялся!
– Вы фигурально, да? – Министр засмущался и еще раз уточнил: – Про голову – это вы фигурально или как?
– Как получится! Иди уж!
– Сейчас! – отозвался министр. – Где телефон?
Генерал решительно подошел к большому, слоновой кости аппарату и быстро набрал номер.
– Бруневича мне! – рыкнул он. Слышь, полковник! Давай! Огонь! Не жалей их! Выкури этих тварей на хрен!..Что-о-о? Я тебя сгною!!! Какой такой письменный приказ с печатью? Ты охренел, что ли?
Министр растерянно развел руками:
– Он, падла, письменного приказа просит. С печатью. С ума сошел!
– Какой министр – такие и полковники! – вздохнул Березовский. – На! – Он протянул вспотевшему генералу заветный прямоугольник. – Пиши приказ и ставь печать! А то этот Мукашов… или как там его… точно до нас доберется и устроит коллективную казнь!
…В тот солнечный день Гена Скорочкин проснулся очень рано – часов в десять утра. Такого с ним давно не случалось. Обычно после ночной дискотеки раньше часу дня он не пробуждался.
Гена привычно пошарил рукой возле кровати и с ужасом обнаружил, что заветной бутылки пива нет. Он с трудом, стараясь не беспокоить чугунную голову, поднялся и двинулся к холодильнику. Там тоже было пусто. Правда, стоял початый пакет молока. Но первая же попытка глотнуть из пакета закончилась печально – организм с негодованием молоко отверг.
К неполным восемнадцати годам Гена жил бурной и насыщенной жизнью. Он окончил элитную математическую школу и, несмотря на то что в аттестате было немало троек, успешно поступил в МГИМО. Он никогда не скрывал, что его отец, Евгений Иванович Скорочкин, – человек могущественный и может решить для сына любую задачу. Но Гена отцовскими возможностями не злоупотреблял, в МГИМО не рвался и даже был готов пойти послужить в армии. Но тут уже взбунтовался Скорочкин-старший. Он лично притащил упирающегося отпрыска к ректору престижного вуза и договорился о поступлении.
Гене элитный вуз активно не нравился. Не нравились сокурсники, которые кичились друг перед другом возможностями родителей. Не нравились педагоги, которые знали, с каким контингентом имеют дело, и потому лебезили перед каждым влиятельным оболтусом с известной фамилией.
Гена унаследовал от отца малый рост, бойцовский характер и независимость. Проучившись год, он, не говоря родителям, забрал из института документы и без всякой протекции поступил в Щукинское театральное училище. Это было тем неожиданнее, что Гена никогда не демонстрировал каких-либо склонностей к актерству, в драмкружок не ходил и по литературе имел твердую тройку.
