Юлиан Семенов - ТАСС уполномочен заявить
— Здравствуйте, Сережа, — сказал он, — что вы так осунулись?
— Это не Сережа, — сказал Константинов. — Здравствуйте, подполковник, спасибо, что приехали ко времени. Это не Дубов — повторил он ошеломленному Сидоренко, — это наш сотрудник, знакомьтесь.
Гавриков посмотрел на Константинова вопрошающе: называть ли свою фамилию.
— Старший лейтенант Гавриков, — помог ему Гмыря. — Из контрразведки.
— А где же… — начал было Сидоренко, потом отступил в коридор, пригласил в свою комнату, похожую больше на жилье женщины: много красивой посуды и подушка укрыта тюлем.
— Нам бы хотелось, подполковник, — сказал Константинов, — чтобы вы помогли товарищу Гаврикову. Подсказали, как Дубов ходил, поднимался со стула, закуривал; быть может, вы помните какие-то его характерные движения… Характер, как и возраст, определяются не тем, как человек ест, ложится, идет, а тем, как садится на стул или поднимается с него.
— Возраст — да, характер — вряд ли… Сережа очень следил за движениями, за речью.
— Товарищ генерал, — тихо сказал Гавриков, — вы не позволите позвонить в госпиталь, а?
— Простите, Дима. Конечно.
Когда Гавриков вышел в коридор, Сидоренко спросил:
— Вы арестовали Дубова?
— Да.
— И вы не можете показать оригинал дублеру?
Константинов раскрутил сигару, пыхнул голубым дымом, ответил:
— Он умер при аресте, подполковник, и об этом, кроме нас, знаете только вы. Я не смею лгать вам, понимаете? Просто-напросто не смею.
— Сере… Дубов был толще. Вам надо подкормить дублера, — сказал Сидоренко. — Хотя — похож очень.
Гавриков вернулся, сел на краешек стула, спросил:
— Разрешите курить, товарищ генерал?
— Пожалуйста, Дима. Как папа?
— Спрашивает, где я…
— Через четыре часа вернетесь.
— Я готов, товарищ генерал.
— Что с отцом? — спросил Сидоренко.
— Рак поджелудочной… Я, пожалуй, начну ходить, вставать, закуривать, а вы меня корректируйте, — сказал Гавриков.
— Закуривал Сере… закуривал Дубов очень интересно, — сказал Сидоренко. — Он как-то ловко выбрасывал из пачки сигарету, придерживал ее пальцем, брал в рот — обязательно в левый угол рта и делал очень глубокую затяжку.
— Какие сигареты он курил? — спросил Гмыря.
— «Аполло — Союз».
— Поди их достань, — ответил Гмыря на вопросительный взгляд Константинова. — Только в «Березке».
— Значит, достаньте в «Березке», — сказал Константинов. — И сделать это надо срочно.
Гмыря уехал; Гавриков выбросил сигарету из своей пачки, зажал в левом углу рта, прикурил, сделал глубокую затяжку.
— Похоже, — сказал Сидоренко. — Очень похоже.
— Так курят шерифы, — сказал Гавриков. — Мы играли такую манеру, когда были школьниками. Он еще должен был, когда поднимался со стула, упираться ладонями в колени…
— Именно так, — сказал Сидоренко, — эк же вы вгрызлись в него…
— Оля, здравствуйте, — сказал Константинов, пропуская девушку в свой кабинет. — Знакомьтесь, пожалуйста.
Девушка смотрела на Гаврикова изумленно, но он был не в тени, как там, в коридоре у Сидоренко, а сидел на солнце, и она — женский глаз тренированный — сразу же увидала грим.
— Сережа? — как-то странно сказала она. — Нет, не Сережа. Он никогда не говорил, что у него есть близнец.
— У него близнеца нет, Оля… Где, в каком месте, на какой улице у Дубова в последний раз барахлил мотор — давайте-ка вспомним еще раз.
— Что? — девушка, видимо, не поняла вопроса, она по-прежнему смотрела на Гаврикова. — О чем вы?
— Ну помните, вы говорили, что у него мотор барахлил, вы садились на его место, включали зажигание, он ковырялся с проводами, а потом вы шли гулять.
— Да, верно.
— Точно помните, что в прошлый вторник вы «заглохли» на колоннаде, около Парка культуры?
— Да, да, именно там! У него раза два там глох мотор. Он еще шутил: «Кажинный раз на том же самом месте». А где Сережа?
— Сережу мы арестовали.
— Что?! — девушка даже зажмурилась, схватилась пальцами за виски.
— Он шпион, этот Сережа.
— Нет!
— Он вам про Ольгу Винтер говорил?
— Про кого?! Кто это?
— Это женщина, которую он убил, когда она догадалась. И через день после ее похорон пригласил вас в бар. Да, да, там, в Пицунде. Я думаю, вы понимаете, что такими словами не кидаются. Мы рассчитываем на вашу помощь, Оля…
— Значит, в тот раз вы на мою помощь не рассчитывали? В тот раз вы мне не верили, а сейчас решили поверить?
— Если бы не поверили вам, если бы у нас были сомнения, я бы не стал с вами говорить.
— Это хорошо, что вы мне верите, — девушка заговорила жестко, глаза ее сузились, сделались холодными. — Я вам очень благодарна за доверие. Но вот только я вам не верю.
Константинов посмотрел на часы: до выезда к колоннаде оставался час, а Гаврикову еще надо было опробовать дубовскую машину: права у парня были, но ездил он только в автошколе, практики — никакой.
— Что может вас заставить поверить? — тихо спросил Гавриков.
— Пусть мне устроят встречу с Дубовым. И я сама задам ему вопрос, и пусть он мне ответит. И тогда я выполню любую вашу просьбу.
— Мне нравится ваша позиция, Оля, — сказал Константинов. — Вы правильно яритесь, вы ведь за себя сейчас сражаетесь, как мне сдается, за свое чувство?
— Это не важно, за что я сражаюсь. Это мое дело. Я сказала свое условие — и все.
— Пойдем в машину, — сказал Гавриков. — Вы убедитесь, что мы говорили правду. Через час. Вы получите доказательство.
— Что, в машину приведут Сережу? В кандалах? — спросила Ольга, и какое-то подобие жестокой улыбки промелькнуло на ее губах.
— Нет, просто увидите, зачем Дубов просил вас садиться на его место у колоннады, — сказал Гавриков.
— То есть?
— Вы убедитесь в этом через час. Мимо вас, очень медленно, от восемнадцати тридцати до девятнадцати проедет машина с дипломатическим номером, — сказал Константинов.
— Машины с дипломатическими номерами ездят по всей Москве.
— Но я вам назвал точное время, когда машина пройдет мимо вас, Оля. Это уже не совпадение, это — система. И вы были куклой, когда Дубов возил вас с собою.
— Я не была куклой!
— Оля, — сказал Константинов и полез за новой сигарой, — вам будет очень совестно смотреть в глаза людям, если вы откажете нашей просьбе — выехать сейчас с товарищем Гавриковым к колоннаде и вернуться обратно. Ни о чем другом мы вас не просим.
— Я не поеду.
— Какой вопрос вы хотели задать Дубову?
— Я бы посмотрела ему в глаза и спросила: «Это правда, Сережа?» И все. И он ответит мне, что все это ложь.
— И вы поверите его слову и не поверите нашим доказательствам?
— Смотря какие доказательства.
— Радиограммы из шпионского центра, например.
— Покажите.
Константинов достал из стола папку, нашел среди расшифрованных ту, в которой Дубова просили выслать данные на Ольгу, протянул ей лист бумаги:
— Это про вас. По-моему, вопрос о девичьей фамилии матери и бабушки не я задал вам первый, а Дубов. Только он это сделал ловчее — пригласил в загс.
В 18.30 мимо «Дубова», который ковырялся в моторе «Волги» возле колоннады Парка культуры, проехал Лунс. Оля медленно посмотрела на часы, потом на номер и заплакала; тело ее и лицо были неподвижны, только из глаз катились горошины слез, по-детски крупные.
Утром во вторник в 7.15 разведцентр ЦРУ вышел на связь. Шифровка, адресованная «Умному», гласила:
«Дорогой друг, мы рады, что видели вас в условленном месте, значит, у вас все в порядке. Объясняем, что мы не вышли в объект „Парк“, потому что не видели вас в машине на „Паркплатце“, и к тому же нам показалось, что в „Парке“ были зрители. Обмен информацией в четверг я наметил в условное время у объекта „Мост“. Мы хотели бы прочесть ваш сигнал, подтверждающий готовность к встрече, у контрольного объекта „Дети“ — полоса губной помадой на столбе, от 18.30 до 19.00.
Ваш друг "Д"».
Константинов поднял глаза на Гмырю:
— Выманить-то их мы выманили, а вот где же этот чертов объект «Дети»?
Ольга Вронская ответить на этот вопрос не смогла, сколько ни возил ее по Москве Гавриков.
— Если мы за сегодняшнюю ночь и завтрашний день не вычислим этот проклятый объект, — сказал Константинов, собрав у себя чекистов в полночь, — грош нам всем цена. Зотова погубим, а уж Виталия — тем более…
Славин
«Часов шестьдесят уже прошло, — думал он, лежа на узенькой койке в темной камере. — Так что часов через двенадцать меня так или иначе поведут на допрос, дольше они не могут держать меня, слишком уж все скандально».
Он пошевелил пальцами — пока еще не затекли, хотя наручники были тонкие, тесные, врезались в кожу.
