Михаэль Бар-Зохар - Братья
Это продолжалось до той страшной ночи, две недели тому назад, когда он вдруг разбудил ее. Он выглядел совершенно раздавленным, и Тоня впервые услышала в его голосе отчаяние.
– Происходит нечто ужасное, – сказал ей Морозов, и она в тревоге вскочила с кровати, дрожа в своей тоненькой ночной рубашке, а Морозов замолчал, пытаясь собраться с мыслями. – Кремль объявил войну евреям. Мы тайно арестовывали вожаков по всему Советскому Союзу. Это личный приказ товарища Сталина. Евреи превратились у него в навязчивую идею!
Тоня шагнула к нему, негнущимися пальцами пытаясь завязать пояс халатика. Морозов никогда раньше не говорил так, особенно о Сталине, которого боготворил.
Морозов дышал часто и неглубоко, выпаливая предложения короткими очередями.
– Сталин уже не тот, – говорил он. – Он убежден, что против него существует еврейский заговор. Международный заговор, который состряпан в Вашингтоне и управляется оттуда американскими евреями.
Тоня была потрясена.
– Это безумие, – пробормотала она.
– Вчера ночью мы получили личный приказ Сталина арестовать девятерых врачей в Москве и Ленинграде. Все, кроме одного, евреи. Сталин обвинил их в том, что они планировали покушение на его жизнь и на жизнь нескольких руководителей партии. Берия даже нашел свидетеля.
– Свидетеля? Я в это не верю.
Морозов медленно кивнул головой.
– Врач Лидия Тимашук – бывший агент НКВД, работала в кремлевской больнице. Она утверждает, что имеет доказательства, подтверждающие существование заговора. Якобы она слышала, как врачи планировали убийства. К тому же она читала медицинские карты высокопоставленных пациентов и может доказать, что их намеренно неправильно лечили, чтобы вызвать летальный исход. Она будет свидетельствовать против евреев.
Морозов помолчал и тронул ее за плечо.
– Среди них твой брат.
– Валерий? – Тоня задрожала. Валерий Гордон был ведущим специалистом-гематологом. – Валерий хотел убить Сталина?
Морозов еще раз кивнул.
– Валерий, профессор Каплан, профессор Родой, доктор Козловская...
– Это безумие, – повторила Тоня, чувствуя, как прыгает в груди сердце. – Никто не поверит в эту чушь. Неужели Сталин верит в это?
– Сталин требует расстрелять их, – резко ответил Морозов. – Он уверен, что они уже отравили Жданова и Щербакова.
Это обвинение было настолько чудовищным, что Тоня некоторое время не могла найти нужных слов.
– Но они же... они давно умерли, – запинаясь, пробормотала она. Ей было известно, что оба партийных деятеля умерли естественной смертью.
– Сталин утверждает, что еврейские врачи-вредители убили их обоих по приказу из Вашингтона. Он также уверен... – Морозов на мгновение заколебался, но продолжал: – ...уверен, что связующим звеном между еврейскими врачами и их заокеанскими руководителями был Соломон Михоэлс.
– Боже мой! – прошептала Тоня.
– Еврейских врачей будут судить и расстреляют в течение нескольких недель. – Морозов отвернулся. – Есть более страшные новости. Сталин отдал приказ об аресте всех оставшихся в живых членов Антифашистского комитета. Всех членов совета.
Тоня внезапно поняла и с ужасом подняла на него глаза. Морозов кивнул. Его лицо было мертвенно-бледным.
– И тебя в том числе. За тобой приедут сегодняшней или завтрашней ночью. Я ничем не могу помочь. Берия забрал у меня дела и передал их в Первое управление.
Тоня знала, что Первое управление НКВД отвечало за разведку и операции за границей. Контрразведкой на территории СССР занималось Второе Главное управление, в котором Морозов был заместителем начальника.
– Я пытался приостановить это, но меня даже не стали слушать, – закончил Морозов. – На этот раз я бессилен.
– Боже мой! – снова прошептала Тоня. – А дети? Что будет с детьми?
Морозов посмотрел на нее и содрогнулся как от удара. Из его груди вырвался нечленораздельный, пронзительный вопль, и отчаянные, хриплые рыдания сотрясли его крупное тело. Повернувшись к ней спиной, он уткнулся лицом в стену, не переставая плакать. Тоня видела перед собой сломленного, раздавленного человека.
* * *Четыре офицера НКВД пришли за ней в воскресенье. Морозов неподвижно стоял в гостиной и молча смотрел, как ее уводят. Тоня понимала, что это и его конец. Сначала его уволят со службы, потом арестуют и, вероятно, расстреляют.
Ее привезли на Лубянку и поместили в эту камеру Предполагалось, что она должна быть изолирована от других заключенных, однако один из охранников сообщил ей, что другие арестованные еврейские писатели тоже находятся в этом блоке. Ее брат и врачи были в другой тюрьме.
Ее даже не стали судить, и она была благодарна за это. Она боялась, что ей придется пройти через все те издевательства, которые выпали Виктору. Тоня была готова к смерти. Она свыклась с этой мыслью давно, когда у нее отняли Виктора. Но дети, милостивый Боже, кто же позаботится о детях? Они были такими маленькими! Она одинаково любила обоих, но больше беспокоилась за своего первенца Сашу. Борис спасет своего сына Дмитрия, может быть, отошлет его к своей матери, но Саша, трехлетний еврейский мальчик, окажется никому не нужным сиротой! Что же она может сделать?
Она встала с койки и подошла к ближайшей стене. Борис как-то рассказывал ей о героине французского Сопротивления Сюзанне Спаак, которая сделала на стенах своей камеры во Фреснесской тюрьме больше трехсот надписей, адресованных мужу. После ее смерти Клод Спаак отыскал и прочел эти записи.
Она надеялась, что Морозов вспомнит эту историю и попросит разрешения осмотреть ее камеру.
Сняв с цепочки звезду Давида, она нацарапала на стене ее острым концом свое последнее послание семье.
“Борис, – писала она, – спаси детей. Нина может помочь с Сашей. Люблю, люблю всех вас...”
Но, прежде чем она успела написать свое имя, в коридоре загремели шаги конвойных. Дверь ее камеры тонко взвизгнула и открылась.
* * *Незадолго до рассвета ее вывели в восточный двор здания на Лубянке. Снежная буря затихла, и двор был укрыт чистым белым снегом. Надзиратели и конвойные выстроили их у дальней стены, так что они видели перед собой только грубые, неправильной формы кирпичи. Оборачиваться назад не разрешалось. Вся стена была словно оспинами изрыта маленькими ямками. Тоня поняла, что видит следы пуль, которые, выполнив свое кровавое дело, рикошетировали от камней.
Она вздрогнула словно в ознобе. Справа послышалось негромкое сдавленное рыдание, и она немного повернула голову. Рядом с ней стоял Боденкин, поддерживая руками мешковатые спадающие штаны, в расстегнутой куртке. По его заросшему щетиной лицу текли слезы. Тоне он показался таким беспомощным, таким уязвимым, что у нее от жалости защемило сердце. Она помнила его зажигательные стихи, его величественную и трогательную “Оду Неизвестному солдату”. Теперь от того огня, который зажигался в его глазах при чтении своих словно наэлектризованных, заряженных могучей энергией стихов, от звенящего, дерзкого голоса, который эхом гулял под сводами актового зала в общежитии университета, ничего не осталось.
Рядом с Боденкиным она разглядела еще одну знакомую сгорбленную фигуру. Лауфер. За ним – Белкинд, Сигал и Рыбицкий. Утонченный Бронштейн, сухопарый Гальперин и Плотников, измученный раком философ. Они все были тут – лучшие еврейские писатели и поэты Советского Союза, которым было суждено умереть от руки диктатора-параноика по ложному обвинению в измене.
Может быть, на этом самом месте палачи НКВД расстреляли Фефера, Халкина, Славина и других членов правления Комитета после комедии правосудия, разыгранной четыре года назад. Станет ли когда-нибудь известна правда о них? Будет ли их кто-нибудь помнить?
Тоня стояла по щиколотку в снегу, но холода не чувствовала. Она старалась не думать о том, что должно сейчас произойти. Слева от нее зазвучали слова молитвы – это Горовиц начал молиться, раскачиваясь вперед и назад.
– Шема Исраил... – громко произнес он нараспев, – Адонай Илохейну...
Остальные голоса подхватили молитву, сначала неуверенно, затем слаженно и с силой.
Тоня не умела молиться, она никогда не была в синагоге. Однако теперь она присоединилась к громкому хору голосов, стараясь повторить непослушными губами непонятные слова на чужом языке.
– Шема Исраил... – шептала она, впервые в своей жизни обращаясь к древнему иудейскому богу – Боже, смилуйся над моими детьми, молю тебя, помоги им, ведь они такие маленькие, такие слабые... Защити их, Боже, ведь в их жилах течет моя кровь, а Саша – сын Виктора...
Слева от нее грохнул выстрел, и она услышала глухой звук упавшего на снег тела. Сердце бешено скакнуло в груди. Расправа началась.
Глава 2
Полковник Борис Морозов смотрел в зарешеченное окно кабинета, расположенного на третьем этаже, откуда был виден дворик внутренней тюрьмы на Лубянке. Взгляд его был прикован к изящной женщине, стоявшей к нему спиной. По плечам ее рассыпались длинные золотистые волосы. Он ждал около этого окна с полуночи и видел, как Тоню вместе с другими заключенными вывели из тюремных ворот. Через несколько минут она будет мертва.
