Олег Маркеев - Неучтённый фактор
Но опасности не было, просто тепло успевшего стать родным тела просто невесомая нежность ее ладони на его груди. Тогда он осторожно целовал ее в ложбинку под тонкой ключицей и засыпал, мысленно проклиная свое неумение жить нормальной человеческой жизнью.
«Это, наверное, жутко, ощущать сквозь сон, как близко, почти вплотную к сжавшемуся в теплый комок телу подступил холодный и равнодушно-беспощадный мир. Одиночество слабых, кто, кроме них самих, знает ему цену? Сколько раз дано вынести ужас холодной пустоты под рукой, когда ни коснуться, ни вцепиться, ни уткнуться лицом... Сколько раз дано пройти через это, пока не заледенеешь изнутри и не перестанешь ощущать боль? Легче мне или труднее, черт его знает, даже не сравнишь, но я привык и умею быть один. Одиночество, может быть, и есть высшая форма свободы.
А может, ты хитришь? Тебе так легче свыкнуться с потерями, помнить о каждом, но не бередить себя воспоминаниями... Выходит, не свобода это, а способ существования. Способ достойно и до конца сделать свое дело. И уйти, заплатив за все сполна. Только платить приходится привязанностями, дружбой и любовью.
Сколько же можно тащить на себе это бремя потерь и нерастраченной нежности? Рано или поздно пристрелят, куда уйдет то, что сейчас бередит меня изнутри? Может быть, в другой жизни, в другое время мне будет дано искупить грех нелюбви, и я смогу отдать людям то, что не смог отдать в этой жизни. Там не придется мерить дружбу готовностью пойти на верную смерть, там любовь к женщине не сделает слабым.
Только там не должно быть г о н а, засад, изматывающих бросков через замерший под дождем лес, ночевок на стылой земле и жгучей ярости рукопашной схватки. Пусть люди там не делят себя на своих и врагов, нет страшнее и беспощадней границы, только пули снуют через нее. Только пули и предатели. Смерть и нежить.
А если и там, в сказочном мире, случится такое, я знаю точно, когда-нибудь я проснусь среди ночи и вспомню себя сегодняшнего. И все начнется сначала...»
Преторианцы
Справа тянулась китайская стена высоток Новопеределкино, слева грязным, комковатым полотнищем раскинулось поле. Лес за полем, клином подобравшийся к ветке железной дороги, смотрелся сплошной, густо-темной массой.
Петровский покосился на верзилу за рулем, тот поймал его взгляд и хохотнул:
— Что, Седой, непруха, а? Быва-а-ет! Направо пойдешь — в “гарлем” попадешь, налево пойдешь — ногу свернешь, прямо — вообще, ну его нафиг.
Машину тряхнуло на выбоине.
— Черт! — Петровский ухватился за ручку, едва не ударившись лбом об стекло.
— Бывает и хуже, но реже, — тут же прокоментировал верзила.
Петровский не нашел в себе сил откликнуться на шутку. Всю дорогу верзила веселил сам себя и пытался растормошить хмурого пассажира. Сначала он черпал вдохновение в неказистой одежке опера. Потом, видимо сообразив, что ему, одетому в добротный спецназовский комбез, трудно расчитывать на взаимность. Стал выискивать повод для шуток за окном.
Командира группы захвата Петровский про себя окрестил “Орангутангом с гранатой”, шуточки у верзилы соответствовали внешности.
Машину опять тряхнуло. Резкая боль через позвоночник ударила прямо в мозг.
— Твою мать... Суки-комендаши, упустили из-под носа! — Петровский уже не знал, на ком сорвать злобу.
— Во-во! Его гасить надо было по счету раз. Клиент по литеру “А” проходит, а они сопли жевали. Кста, кто сказал, что он живой нужен?
— Начальство.
— Твое?
— “Центр”. Не разобрались, спустили указивку. А нам отдуваться.
Верзила тяжко вздохнул.
— Как говорится, все шло путем, пока не вмешался Генштаб.
— Ты уже надумал, как его брать будем?
— А что мне думать? Вон, лошадь пускай думает, у нее голова — во! — Он на секунду оторвал руки от руля, показав предполагаемые размеры лошадиной головы. — Может, и нету там его, а? Он же к “железке” рвался. Вот и тю-тю литерной скоростью на первом же товарняке. Как мысль?
— Оптимист, бля, — поморщился Седой.
Верзила щелкнул тангетой рации, в полутемной кабине ярко вспыхнул малиновый огонек.
— Центральный, ответь "Рамзесу".
— "Рамзес", на приеме Центральный, — прохрипела рация.
— "Полста пять". Подтвердите. Прием.
— Подтвержадаю “полста пять”. "Рамзай","Рамзай", для вас информация. Выход из леса, квадрат двадцать два — одиннадцать, "по улитке" — шесть, квадрат двадцать два - двенадцать, "по улитке" — тройка, перекрыты заслонами силами комендантской роты соседней вч. Работают на частоте 442, позывной "первого" — "Шмель". Организуйте взаимодействие. Как понял, прием?
— Позаботились, спасибо! — Верзила шлепнул микрофоном по колену. — Нет, ты видал, а? — обратился он к Петровскому. — Здесь в округе кроме стройбата с лопатами не фига нет! Ну, сейчас будет делов! Сейчас навоюемся!
— “Рамзес”, прием! — позвала рация.
Верзила вновь поднес микрофон к губам.
— Да на приеме я! Чем еще обрадуешь?
— Больше для вас ничего не имею. Конец связи!
Верзила отшвырнул микрофон на “торпеду”. Распахнул на колене планшетку.
— Идиоты, блин! — простонал он.
— Что? — насторжился Петровский.
— Через плечо! Они ему, козлы, в Переделкино уйти не дали.
— А в поселке разве было бы легче?
— Там было бы иначе.
Петровский посмотрел из-за его плеча на лес.
Хмарь, слякоть, а главное — ни черта не видно вокруг. Он, выросший в городе, всегда испытывал инстинктивный страх перед чуждым лесным миром. Меньше всего сейчас хотелось идти туда, в темноту, наполненную скрытой незнакомой жизнью, да еще с возможность получить пулю из-под каждого куста.
Бронированный “ЗИЛ”, вспугнув ревуном блок-пост, перевалил через переезд. Охрана, увидев эмблему спецназа ГСБ на капоте и по бортам, не стала высовываться из-за бетонных плит.
У моста через речушку верзила остановил “ЗИЛ”. Кулаком грохнул по стенке фургона.
— Подъем, кишкомоты! Хорош массу давить! К машине!!
За перегородкой послышалась возня и тихая ругань. Верзила вытащил из фиксатора на задней стенке автомат, распахнул дверь и выпрыгнул наружу.
Петровский выбрался на промозглый ветер. Зябко поднял воротник бушлата.
По правую руку чернел срез холма, густо утыканный надгробьями. Впереди чернели остовы разгромленных писательских дач.
«Ну и местечко!»
Он подошел к перилам моста, сплюнув в черную воду.
Сзади горохом поспались удары тяжелых бутсов об асфальт.
Петровский смотрел на рослых парней в темных пятнистых комбинезонах. Они разминали ноги, тянулись сильными молодыми телами. Близкая опасность, казалось, только возбуждала их, кто-то что-то сказал вполголоса, и тут же остальные ответили дружным приглушенным смехом. Он поежился и еще выше задрал воротник бушлата.
— О, бля, рты раззявили! Даю минуту покурить, отлить, заправиться. И хорош лясы точит, Пеликан. — Верзила растолкал сгрудившихся вокруг него людей и подошел к Петровскому.
— Не везет, так не везет от начала и до конца! Гнилое дело, сердцем чую. А ну их! — Он полез в карман за сигаретой. — Хорошая работа начинается после хорошего перекура.
Петровский прикурил от протянутой спички, покосился на верзилу и, придав голосу необходимую твердость, почему-то решил, что тот должен лучше реагировать на "командирский" тон, резко бросил:
— Тянем время, капитан! Выводи людей на рубеж, будем брать, пока не стемнело. Предупреждаю, огонь открывать только в крайнем случае!
Верзила лихорадочно пускал дым, разглядывая темную полосу железнодорожой насыпи, стараний Петровского не оценил, даже не пошевелился.
— Ты меня понял? Выводи людей! И вбей себе в башку...
Верзила с неимоверной для своих габаритов резкость, — Петровский только успел дрогнуть, — сгреб его за грудки, так что хрустнуло в спине, пахнул в лицо табачным перегаром:
— Это я твою седую башку в землю вобью! По самые пятки, ясно?! Своими людьми командую я, ясно?! — Он оттолкнул Петровского. — Сиди и не выеживайся, командир гребаный!
Он злобно пыхнул сигаретой.
— Завалишь дело, я рапорт напишу, запомни! — просипел Петровский.
— Да пошел ты! Рапорт он накатает. На меня уже три тома "телег" накатали, а как такое задержание — я первый. Иди, Василь, рви задницу, спасай Родину! — Он выбросил сигарету в воду. — Извини, нервы. Третий выезд за день. И все со стрельбой.
Верзила вздохнул, как заезженная лошадь.
— Василий, мне он живым нужен. Кровь из носу.
— Кровь уже пустили без тебя! Я сейчас типа взаимодействия с комендашами организовал. Они обрадовали: кажись, подстрелили они его.
— Насмерть?
— Твоими устами... Зацепили слегка. До леса дошкондыбал. — Василий закрыл глаза. — Не мешай. Чую я его, чую... Он умирать решил. Причем, с боем. Эх, плохо наше дело, башка седая!
