Владимир Колотенко - Хромосома Христа
Знаменитые брови Брежнева заметно поползли вверх, он медленно повернул голову и, выпрямившись в спине, свысока посмотрел на говорящего.
– Ну? – повторил он снова.
– Этот Сунь Мин, – продолжал Жора, – долгое время жил на восточных островах вместе с гениями, владевшими секретом этого напитка…
– Не тяни, кхм-кхм, кота за хвост, – сказал Брежнев, привычно покашливая.
– В его состав входит девятьсот девяносто девять ингредиентов….
– Чего входит?
– БАВ, – пояснил Жора, – биологически активных соединений.
– Точно активных?
Жора кивнул.
– Ну?..
– В его состав входят киноварь, мышьяк…
– Ты хочешь отравить меня, как Наполеона?
– В гомеопатических дозах, – пояснил Жора еще раз, – минимум миниморум.
– Скажи по-русски.
– Киноварь, мышьяк, толченый алмаз, сперма девственника, – перечислял Жора, – мумие, ладан, мускус, рог единорога, маточковое молочко…
– И что, эта сперма и рог помогут мне… эта… ну… сам понимаешь…
– Еще как! – сказал Жора. – Кин-тан способен не только…
И тут я услышал от Жоры такой рекламный спич о «золотом эликсире» кин-тан, который не снился ни одной западной фармфирме.
– И все это замешивается на талой воде, добытой с высочайших горных вершин. Нужно только…
– Хорошо, – перебил Жору Брежнев, – давай свою сперму с рогами и алмазами. Попробуем еще и эту кашу, – напоследок он сплюнул. – Я уже столько вашего говна переел, что мне ничего не страшно.
Леонид Ильич с минуту постоял в задумчивости, затем подошел к Жоре, обнял его и неожиданно проговорил:
– Не, кхм-кхм, ешь сам свое говно.
– От смерти уйти нетрудно, – повторил Жора, – гораздо труднее…
– Ешь, ешь, – перебил его Брежнев, – кхм, сам, сам…
На этом наш разговор и закончился. Мы ушли от Брежнева не солоно хлебавши.
– Что «гораздо труднее»? – спросил я, когда мы брели к машине.
– Гораздо труднее, – сказал Жора, – уйти от нравственной порчи, вот что!
В тот день Жора был зол, как раненный вепрь, – о него можно было зажигать спички. Я прежде никогда не видел его таким разъяренным.
ГЛАВА 12
– Понимаешь, – говорю я, – чему только не учат людей, наполняют черепа всякой всячиной, образовывают, но…
– Понимаю.
Я смотрю на нее.
– Правда?
Она кивает.
– Но все эти знания только уводят людей от истины, верно?
Она кивает.
– Люди в растерянности: они не знают, где они, кто они, зачем?..
– Да, верно.
– Они говорят и думают на английском, немецком, французском, русском, на иврите и хинди, лопочут по-китайски вместо того, чтобы говорить и думать по-человечески.
– Да.
– Французский воробей, – продолжаю я, – с первого “чик-чирик” понимает еврейского, лошадь понимает лошадь, слон – слона и букашка – букашку. А люди?
Она слушает.
– Они придумали проблемы отцов и детей, белых и черных, сильных и слабых, богатых и бедных… Какая чушь!
– Да.
– Взаимопонимание – величайшее чудо из чудес. Так в чем же дело? Требуется язык взаимопонимания. Эсперанто! Но доступный каждому, как каждому воробью доступен язык зерна или продолжения рода. Попробуйте напоить верблюда, не испытывающего жажды! Закон потребления воды сидит в его шкуре, в горбах, и никто не в состоянии этот закон изменить. А люди? У гроба ведь карманов нет, нет. Требуется жертва. Такая же, как Иисус. Самопожертвование ради взаимопонимания и обретения повсеместного счастья. Разве не так?
Она снова кивает, она согласна.
Мне нравятся эти ее короткие односложные утверждения и кивки, которыми она участвует в разговоре, в большей части соглашаясь с моими взглядами и не провоцируя спора, который всегда, считаю я, уводит от истины, убивает ее тщеславными посулами. И я благодарен ей за это желание слушать и своим молчанием поддерживать тему разговора. Я доверяю ее чутью, интуиции, как доверяю собственной коже.
Когда она лежит совсем рядом в домашнем халатике, я не вижу ее обгоревших на солнце, пылающих румянцем ног, тонкого девичьего стана, не вижу ее глаз, живого восхищенного взгляда, не слышу, как бьется в ее груди большое открытое сердце…
Я ослеп и оглох? Умер?
– Помнишь, Флобер в конце пытался нарисовать картину жизни людей…
– В конце чего?
– Жизни. Он написал умную книжку – «Бювар и Пекюше». Два старика рассуждают о значимости наук…
– Не помню.
– Ее никто не читает: ужасно скучно.
Она тоже не читала ни «Бювара», ни «Пекюше», тем не менее мне нравятся эти тонкие белые кисти рук, длинные пальцы с перламутровыми ноготками.
Половина восьмого.
– Где мы сегодня ужинаем? – спрашиваю я.
– Что же было в Копенгагене, – спрашивает Юля, – чем закончился саммит?
– Ничем.
– Ты так считаешь?
– Уверен.
– Почему?
– А ты как думаешь? – спрашиваю я.
– Потому что люди, – произносит Юля, – не воробьи… И даже не букашки…
Господи, думаю я, нельзя же так неистово любить ее!
И, не стесняясь, кулаком утираю слёзы…
– Ты… ты плачешь?
– А ты как думала!
ГЛАВА 13
Главный государственный праздник помешал нам еще раз заполучить Брежнева для продолжения лечения. У нас все было готово для инъекции наносом, но его уже успели перехватить кремлевские медики, чтобы подготовить к выходу в люди. Они сделали ему подвязки, подпорки, подвески, подкладки, упаковали в соответствующие одежды и выставили для обозрения ликующему народу. Как символ власти. Ему помогали приветственно махать рукой и поворачивать голову из стороны в сторону… Кукла на ниточках! Все было солидно и чинно. Говорили, что торс его подпирал и удерживал жесткий корсет, а на ноги были надеты железные, не сгибающиеся в коленях латы. Как трубы. Кукловоды постарались отменно! Говорили даже, что вместо вождя выставили двойника. Все это, конечно, походило на выдумки злопыхателей, но, вполне вероятно, что в этих сплетнях были и крупицы правды. Кто теперь знает?..
Было холодно и вьюжно, мы не пошли на Красную площадь, сидели у Жоры в Сокольниках, хлебали грибной суп с гречкой и даже ни о чем не спорили. Молча пялились в телевизор, наблюдая за тем, что происходит на главной площади страны. Ирина еще спала, а нам было любопытно, как выглядит Брежнев с трибуны Мавзолея в цветном изображении. Мы жили ожиданием его появления на экране, но он не спешил к нам на встречу. С экрана на нас глядели радостные возбужденные лица трудящихся, уверенно шествующих по брусчатке, звучали бодрые призывы и величания, слышались речи героев труда. Комбайнеры и доярки, космонавты и поэты – все говорили о достижениях, забыв, какими усилиями они им достались, ведь праздник. Зная истинное положение вещей, конечно, можно было поверить, что на трибуне будет двойник, поскольку самому Брежневу уже не под силу было передвигаться и в течение всего мероприятия оставаться на ногах. И все-таки вскоре мы увидели его – в демисезонном пальто и пыжиковой шапке. Его роскошные черные брови никак не свидетельствовали о дублере.
– Ха-ха-ха, – без всякого выражения засмеялся Жора, – ты только посмотри, какой он молодец, ведь держится. Ха-ха-ха…
Подошла Ирина.
– Ух ты! Еще и неплохо выглядит!
– Да нет, – сказал Жора, – выглядит он неважно… Мне он больше напоминает мумию…
– А что, похож! – простодушно переменила мнение Ирина.
Крупным планом лицо Брежнева не показывали, вероятно, из опасения высветить издержки макияжа. Несмотря ни на что мы подозревали, что на трибуне стоял двойник. Казалось, иначе и быть не могло, ведь настоящий Брежнев в это время проходил премедикацию, и мы вот уже третьи сутки безвылазно сидели дома и ждали звонка.
– Жор, – сказала Ирина, – бросьте вы его, а? Ведь вам нужен просто старый человек, но отнюдь не столь больной?
– Да мы, собственно, и не очень-то…
– Когда человек болен, – негромко проговорила Ирина, – грешно ему пытаться работать. Не так ли?
Так как мысль о двойнике не покидала нас, то мы решили, что он был – вылитый вождь. Ему привесили роскошные брежневские брови, нафабрили губы и щеки, надели на нос очки… Ему явно было около пятидесяти лет, но дело требовало, чтобы он выглядел постарше, и его состарили. Озвучил его мастер разговорного жанра Гена Азанов. Вся приветственная речь была записана, и стоило нажать кнопку, толкнуть двойника в бок и «фанера» бы сделала свое дело. На всякий случай человек, стоящий на трибуне, рот не открывал, снизошел лишь до помахиваний открытой ладошкой. Все было чинно-благородно, говоря языком Зощенко. Камера скользила по сияющим лицам москвичей и гостей столицы, по трепещущим на ветру разноцветным флажкам, реющим воздушным шарам. Гремела музыка, всеобщая радость побеждала оставленные дома огорчения, праздник рос и ширился…
К Брежневу мы так и не попали. Как там его ни премедицировали, как ни старались, ни пыхтели над ним, он умер через день после праздника Великого Октября. Умер во сне… Гроб в красном кумаче с черными лентами установили на артиллерийский лафет. Как и полагается, звучали скорбные речи… Три дня страна была в трауре.
