Лев Гурский - Опасность
В этом месте мозги мои, лишенные необходимого минимума информации, заработали вхолостую, и я поспешил оставить пока в стороне вопрос «почему?» и вернуться к вопросу «где?».
Внук Петруша на ВДНХ, рядом с мухинским памятником.
Внук Петруша, который занимается биз-не-сом.
Внук Петруша по фамилии Селиверстов – не Лебедев! – о котором мало кто знает, да и бабка Ольга не зря ведь заклинала мадам Полякову молчать. Вопрос жизни и смерти. М-да, нашли кому доверить.
Может ли внук-бизнесмен дать убежище единокровному деду, которого, между прочим, искать станут где-нибудь за пределами Москвы?
Может, сказал я сам себе.
И тут мы приехали.
Я вошел в холл гостиницы «Братислава», приблизился к стойке и попросил у женщины-портье ключ. Ключница зашарила по ящичкам, потом переспросила номер и в конце концов пришла к логическому выводу:
– А ключа нет. Наверное, взяли уже.
Вот и Юлий, печально подумал я, шагая к лифту. Прилетел все-таки, сизый голубок. Воспользовался, значит, услугами «Аэрофлота». Сейчас начнется…
И, действительно, началось. Только не то, о чем я думал.
– Привет, – сказал я, открывая дверь номера и примеряя на лице самую мерзкую из своих официальных улыбочек. – Как…
Я хотел спросить «Как долетели?», но осекся. Человек, сидящий в кресле напротив входной двери, был кем угодно, только не напарничком Юлием. И ствол пистолета с глушителем, направленный мне прямо в голову, означал всякое отсутствие добрых намерений со стороны пришельца.
– Не ожидал меня? – с усмешкой поинтересовался гость. – А я вот тебя, как видишь, ожидал.
Taken: , 1РЕТРОСПЕКТИВА-7
2 марта 1953 года
Подмосковье
Румяная упитанная девочка лет десяти кормила из соски козленка. Козленок был маленький и щуплый. Он покорно тянул молоко, воображая, очевидно, что существо в голубеньком ситцевом платье и ярко-красном пионерском галстуке – и есть его козлиная мама. Кормление проходило на лесной опушке на фоне елок. Где-то за елками всходило солнце.
– Хорошая картина, – одобрительно сказал Маленков. – И тема важная, и нарисовано неплохо. Смотрите, на елках прямо все иголочки видны. Это за один день не нарисуешь, и за два тоже. Не меньше недели потребуется. Я-то знаю, у меня у самого свояк художник.
Каганович, набычившись уставился на картинку. Он был сильно близорук, но даже под пыткой не согласился бы носить очки. Еврей, да еще и в очках – это был бы явный перебор. Надо было выбирать одно из двух, и Каганович предпочел оставить себе то, что он так и так не смог бы изменить.
– Да-а, – глубокомысленно протянул он наконец, мучительно щурясь, однако из принципа не желая подходить совсем близко. – С точки зрения идейности все в порядке. И Мамлакат как живая…
Маленков снисходительно улыбнулся:
– Сам ты Мамлакат, Лазарь! Здесь девочка беленькая, а та была темненькая, узбечка. И лес какой вокруг, посмотри. Типичная средняя полоса России. Воронеж или там Курск.
Каганович еще больше сощурился, впиваясь глазами в картинку.
– А кто же это, если не Мамлакат? – с подозрением спросил он у Маленкова. – Что-то ты крутишь, Георгий. Я ведь не дурак какой. Сам все прекрасно вижу, и девчонку, и козла. А если ты такой гра-а-мот-ный, скажи, как зовут.
– Кого зовут, козла? – хмыкнул Маленков.
– Не козла, а девку! – раздраженно ответил Каганович. – Шутник хренов.
– Откуда я знаю, как ее зовут? – пожал плечами Маленков. – Какая-нибудь Катя Иванова из колхоза «Заветы Ильича».
– А не знаешь, так и молчи, – отрубил Каганович. – Если каждый меня будет учить…
– Кто здесь говорит о козлах и девках? – вмешался в разговор Хрущев, подходя к спорщикам. – Опять ты, Лазарь?
– Он, он, кто же еще? – моментально произнес Маленков, коварно улыбаясь. – Ему, Никита, вот эта девчонка очень приглянулась. Седина в бороду, а бес в ребро. Хочу, говорит, себе такую – и баста!
От такой неожиданной подлости Каганович опешил и даже не нашелся, что сказать. Тем временем Хрущев с любопытством стал разглядывать картинку.
– Мелковата девчонка, – разочарованно проговорил он. – Совсем еще пацанка. Не понимаю я тебя, Лазарь, честное слово.
– Вот и я не понимаю, – с фальшивой грустью поддакнул Маленков. – Ладно бы взрослая баба была, а то – малявка, школьница. Я раньше не замечал за нашим Лазарем…
Каганович мрачно сплюнул на пол и сосредоточенно растер плевок подошвой сапога по желтому вощеному паркету.
– Ты его больше слушай, Никита, – с обидой буркнул он. – Что ты, Георгия не знаешь? Он вечно все перевернет да переиначит. Я ему сказал только насчет всей картины, что в смысле идейности все правильно.
Хрущев оглядел еще раз пионерку, козленка и елки.
– По поводу идейности спорить не буду, Лазарь, – заметил он. – Но вообще-то картина так себе. Этот дохлый козлик все равно не жилец, и выкармливать его – только зря время тратить. У нас на Украине таких сразу отправляли на убой. А на развод оставляли только самых крепких. Потому и животноводство у нас было на уровне.
– Погоди, Никита, – сказал Маленков. – Давай разберемся. Что, если здесь нарисован не колхозный козленок, а личный? Может ведь такое быть?
– Может, – подумав, кивнул Хрущев. – Но тогда в смысле идейности выходит непорядок. Получается, что пионерка вместо того, чтобы ухаживать за колхозной скотиной, откармливает своего индивидуального козла. Подкулачница, выходит…
– М-да, оплошал ты, Лазарь Моисеевич, – сурово подытожил Маленков. – Неправильно тут с идейностью, оказывается. Откуда картинка вырезана, из «Огонька»? Надо разобраться с Сурковым насчет линии журнала. Поощрять кулаков – это, товарищи, никуда не годится…
– Что ты мелешь, Георгий? – злобно перебил его Каганович. – Из-за какого-то козла хочешь малолетку в Сибирь законопатить? Может, это вообще постороннее животное, художник, может, его просто для красоты изобразил рядом с Мамлакат?
– Не горячись, Лазарь, – успокойся… Не теряя времени, он стал отколупывать канцелярские кнопки, которые удерживали на стене глянцевую вырезку из «Огонька». Кнопки, однако, были вогнаны в дерево на совесть и никак не желали вылезать. Маленков уже вознамерился просто сорвать опасную картинку, наплевав на кнопки, но тут был вдруг остановлен подоспевшим Микояном.
– Ты что делаешь, Георгий? – возмутился он. – Зачем безобразие наводишь? Висела себе картина – и пусть висит.
– Вот и я к тому же! – обрадовался внезапной поддержке Каганович. – Пристали, понимаешь, к школьнице: чей козел да чей козел? А между прочим, картина не нами здесь повешена.
– Ладно, пусть остается, – не стал спорить Хрущев. – Я ведь не против. У нас на Украине были случаи, когда из таких задохликов вырастали такие бугаи. Чемпионы по молоку и мясу.
– А что это ты, Анастас, за художника заступаешься? – бдительно нахмурился вдруг Маленков. – Уж не земляк ли твой Налбандян эту штуку намалевал? То-то я смотрю, ты на нас орлом накинулся. Стыдно, товарищ Микоян. Стыдно, что проявляешь буржуазно-националистические настроения. Стало быть, своих защищаешь, так? Скажи спасибо, что Лаврентий нас не слышит. Он бы тебе показал…
Тем временем Анастас Иванович тщательно обследовал вырезку вблизи и затем, не торопясь, объявил:
– Нет, товарищи, это не Налбандян. Вон видите в самом низу маленькие буковки? Тут указана фамилия художника. Лауреат Сталинской премии Ефанов.
– Ага, – мстительно потирая руки, произнес повеселевший Каганович. – Ефанов – это не твой ли своячок, товарищ Маленков? Вы вроде с ним на сестрах женаты или я ошибаюсь?
– Не ошибаетесь, Лазарь Моисеевич, – с удовольствием сообщил Микоян. – Он самый и есть.
– Странно получается, Георгий, – укоризненно проговорил Хрущев. – Твой родственник, значит, рисует сомнительные картины, а ты нам голову морочишь всякими козлами и налбандянами. Твое счастье, что Лаврентий запаздывает.
– Вот именно, – подтвердил Каганович. – Лаврентий бы так просто не отстал, ты его знаешь.
На несколько мгновений вся четверка примолкла: характер Берии хорошо знали все. И еще лучше все четверо были осведомлены о том, что две отборные дивизии МГБ, расквартированные в Подмосковье, по-прежнему напрямую подчинены Лаврентию. Сейчас глупо было ссориться из-за какой-то несчастной картинки из журнала «Огонек».
– Ладно, – нарушил молчание Хрущев. – Пошутили – и будет. Мы, кажется, совсем забыли о нашем больном.
Упомянутый больной неподвижно лежал на диванчике у противоположной стены огромной полутемной комнаты бункера. Бледный небритый академик Виноградов в халате, надетом наизнанку, лихорадочно искал вену на правой руке больного, пытаясь поставить систему – уже третий раз за сегодняшнее утро. Две перепуганные медсестры суетливо разбирали груду медицинского оборудования, наваленного прямо на двух табуретах возле диванчика.
Четверо членов Политбюро перегруппировались на ходу, и вместо спорщиков у одра больного возникла уже безутешно скорбящая четверка самых преданных друзей.
