Эдуард Тополь - Завтра в России
– Эй, куда?! – запоздало заорал вахтер, зачем-то дал из автомата очередь в воздух и побежал в свою будку звонить по телефону и поднимать тревогу. Но Стасов, конечно, не видел всего этого. Его руки вмертвую сжимали рычаги управления, нога выжимала педаль газа на максимум, а глаза видели только дорогу – обледенелую мостовую, шарахающиеся в стороны машины с испуганно орущими водителями, изумленно застывших на тротуаре пешеходов… детей – девочку, замершую на перекрестке… еще одну девочку со школьным ранцем за спиной… и еще одну – с детскими санками и куклой в них…
Да, из десятков проносящихся мимо фигур взгляд Стасова выхватывал в эти минуты только детские, девчоночьи…
Некрашеный, со свернутой назад пушкой и разбитыми фарами, тяжелый танк «Т-90», последнее слово советской техники, мчался по промороженным улицам, ревя двигателем, коптя шлейфом черного газа, бряцая незакрытым люком башни, кроша гусеницами лед и слабый асфальт мостовых, сгибая на поворотах телефонные будки и почтовые ящики, не обращая никакого внимания на светофоры и чудом избегая лобовой встречи с ошалело гудящими встречными машинами. Вот наконец Гагаринский проспект, за ним улица Степана Разина и чуть дальше – Кирпичный проезд, где находится 19-е отделение милиции.
Вымахнув в Кирпичный проезд, Стасов сузил глаза. Двухэтажное побеленное здание райотдела милиции стояло в глубине проезда, за высоким штакетником забора. От милиции навстречу танку катила голубая милицейская «Волга», из ее открытых окон милиционеры палили по танку из пистолетов – им, конечно, уже позвонили по телефону, предупредили. Танк не отвечал на эту стрельбу – он был, конечно, без боезапаса. Просто Стасов, не сбавляя скорости, вел танк навстречу «Волге» – лоб в лоб. Но водитель «Волги» избежал лобового тарана, вильнул в сторону и наверняка проскочил бы мимо, если бы танк не взял влево. Левой гусеницей танк зацепил заднее крыло «Волги», и машина отлетела в сторону и влипла в телеграфный столб.
А танк промчался дальше и остановился, задрав пушку над штакетником забора. За забором, в окнах райотдела милиции, стояли мильтоны и палили по танку из пистолетов. Пули тукали по танковой броне, как орехи, но наушники стасовского шлемофона заглушали звук. Сжав зубы, Стасов дал полный газ. Танк разнес забор, как бумажную препону, и, не сбавляя скорости, ринулся вперед, к зданию райотдела милиции. Стасов уже видел, как в окнах испуганно отшатнулись искаженные страхом лица милиционеров, и вдруг… Танк умолк и замер, как подстреленный влет.
Стасов в недоумении и горячке дернул рычаги управления, и только после этого его глаза увидели стрелку датчика топливных баков. Стрелка лежала на нуле, ниже красной отметки… Стасов вспомнил, что четверть топливного бака – запас, положенный для проверки танка, – он сжег на танкодроме, и еще чудо, что горючки хватило докатить сюда, до Кирпичного проезда. Впрочем, об этом Стасов уже не думал. Увидев, что горючее кончилось, он рывком выбросил себя из открытого люка башни и сразу, в тот же миг, своим былым армейским инстинктом послал тело назад, за танк. Теперь, сняв шлемофон, он хорошо слышал и чувствовал то, что не испытывал уже девять лет: гул пистолетных выстрелов, присвистывающее дзыньканье пуль о стальную броню танка.
Милиционеры беспрерывно палили из окон райотдела милиции по танку, не зная, что эта страшная сорокатонная машина, способная простым тараном обрушить все их здание, уже мертва. Лежа за танком, Стасов в бессилии царапал руками грязный смерзшийся снег. Но что в конце концов ему от них нужно? Дочку! Увидеть дочку! И как можно быстрей! Не вставая, Стасов снял с себя бушлат, свитер и, наконец, белую хлопчатобумажную майку. Мороз был под тридцать градусов, но он не ощущал холода. Поискав по сторонам глазами, он подтянул к себе срубленную стрельбой ветку, привязал к ней свою белую майку, выставил ее на ветке из-за танка.
Две пули тут же пробили майку, но затем стрельба прекратилась. Стасов подождал немного, выставил из-за танка телогрейку и замер в ожидании – будут стрелять или нет?
– Давай, давай! Выходи! – крикнул ему из окна первого этажа начальник райотдела милиции капитан Беспалов. Но на всякий случай капитан держал пистолет на весу, в вытянутых через окно руках.
Подняв в левой руке ветку с белой майкой, Стасов, голый до пояса, вышел из-за танка и впервые увидел их всех – чуть не весь личный состав 19-го райотдела милиции, сорок семь сержантов и офицеров, сорок семь пистолетных стволов, направленных на него изо всех окон этого белого двухэтажного здания. Разбитые окна, дыры в белой штукатурке и языки черной копоти, тянувшиеся по стене от двух милицейских «Волг», сгоревших подле здания, были результатом утренних событий, неизвестных Стасову.
Недоумевая – что же здесь произошло? – и хрустя ботинками по битому стеклу, Стасов взошел на крыльцо райотдела милиции. Здесь, из соседних с дверью окон, на него были в упор наставлены штук двадцать пистолетов, и один из них был пистолетом капитана Беспалова. До дула этого пистолета было не больше двух метров, а до узких глаз капитана – два с половиной. Лицо капитана было сплошной белой маской, и только глаза были видны на этом лице – серые, как ножи. Стасов уперся взглядом в эти глаза и сказал:
– Где моя дочь?
– Давай, давай, заходи! – Беспалов показал пистолетом на дверь. – Заходи, поговорим.
– Где моя дочка? – повторил Стасов. Он все еще был голым до пояса, но по-прежнему не ощущал мороза.
Беспалов не ответил. Он отошел от окна в глубину дежурной комнаты, подошел к двери и распахнул ее прямо перед Стасовым.
– Заходи!
Стасов снова посмотрел ему в глаза, отшвырнул в сторону ветку со своей майкой и шагнул в дверь. И в тот момент, когда его тело пересекло порог, два дюжих милиционера бросились на него с боков. Легко, потому что Стасов не думал сопротивляться, они заломили ему руки за спину и с профессиональной сноровкой защелкнули на них стальные американские наручники – с самозатягивающимся замком: чем больше будет барахтаться или вырываться арестованный, тем туже будут врезаться в его запястья эти замечательные наручники, скопированные тульскими мастерами с американского образца.
Как только прозвучал характерный щелчок замка наручников, капитан Беспалов еще подрагивающими от нервного возбуждения руками вложил пистолет в кобуру, а Стасов, глядя на него, спросил:
– Ну, где дочка?
– Мудак ты! В морге она, где ж еще! – сказал Беспалов и кивнул милиционерам в сторону КПЗ – камеры предварительного заключения: – Уберите его!
– Подожди, капитан… – начал было Стасов, но никто уже не слушал его. Один из милиционеров грубо толкнул его в спину, второй – тот самый язвеннолицый старшина Карюк, который дежурил утром у хлебного магазина, – заломил Стасову руки вверх так, что Стасов изогнулся вперед от боли, и вдвоем милиционеры повели Стасова в КПЗ. Только теперь, когда Стасов понял, что его сейчас просто швырнут в камеру, он стал кричать и вырываться:
– Стой! Подождите! Дочку! Где дочка, сволочи?..
Старшина Карюк, усмехаясь, открыл стальной засов на двери КПЗ. Сразу за дверью был узкий коридор – с одной стороны кирпичная стена, выкрашенная в бурый цвет, чтобы не отмывать каждый раз пятна крови арестованных, с другой – стальная решетка до потолка. За этой решеткой и были расположены в ряд две камеры предварительного заключения – мужская и женская. Стасова втолкнули в мужскую. Здесь на железной, припаянной к полу скамье, уже сидел Петр Обухов, раненый, с небрежно перевязанным плечом.
– Так я и знал! – пробасил он с досадой, увидев Стасова, и даже в огорчении стукнул правой рукой по скамье. И тут же скривился от боли. – Ой!.. Так я и знал, что ты к ним, как к людям, придешь!..
Не обращая на него внимания, Стасов стал бить ногами решетку и кричать:
– Дочку! Дайте на дочку посмотреть! Скоты!..
Но от резких движений стальной браслет так остро впился в запястья рук, что Стасов охнул от боли и утих.
– Андрюша, это ты? – послышалось из-за стены, из женской камеры.
– Я… – удивленно отозвался Стасов и спросил у Обухова. – А кто там?
– Конюхова я, Вера… – Стасов узнал голос матери Бориса Конюхова, его школьного друга, погибшего в Афганистане весной 1988 года. Тогда впервые в Свердловске похороны солдата, прибывшего из Афганистана в цинковом гробу, были не тайные, как в течение девяти лет до этого, а открытые, с участием матерей всех ребят, погибших в Афганистане. А Стасов был в числе тех пятидесяти «афганцев», которые организовали эти похороны и охраняли их на случай, если милиция вмешается и станет разгонять «посторонних» женщин. Милиция не вмешалась. То было время горячевского «просвета» – гласности, перестройки и начала разговоров о выводе советских войск из Афганистана, и первый секретарь Свердловского обкома партии Роман Стриж быстро сориентировался в «сложной» ситуации: сам, с полным составом обкома партии, примчался на кладбище и сказал над могилой Борьки Конюхова речь о «герое интернационального долга», а назавтра все газеты – местные и московские – расписали эти похороны как новый, в духе гласности и перестройки, почин Свердловского обкома. Затем, при следующих похоронах, Стриж решил разукрасить их еще больше – под торжественную музыку стал вручать матери погибшего солдата его боевые медали. Но женщина вдруг швырнула эти медали ему в лицо и накричала, что и он сам, и вся его свита – партийные ублюдки и убийцы. После этого случая представители власти уже не являлись на похороны «афганцев». Но зато сами похороны стали открытой и действительно гласной традицией – все «афганцы» и все матери, потерявшие сыновей в афганской войне, приходили на кладбище хоронить очередного легшего в гроб солдата…
