Эдуард Тополь - Завтра в России
– Пошел на согнутых, даже про хлеб забыл, – сказал кто-то в очереди про уходящего «грельщика».
– Да ему уже и без хлеба хорошо…
– Твое счастье, что тебя Стасов не видел! – крикнула вдогонку уходящему «грельщику» девочкина защитница и ушла назад, на свое место в начале третьей сотни. И девочка, гордая тем, что совершенно незнакомые люди знают ее отца по фамилии, снова вытянула шею, чтобы увидеть, что происходит у магазина.
Там как раз появился Андрей Стасов. Он вскочил на капот двигателя хлебного фургона и поднял руку.
– Тихо! – сказал он толпе. – Я только что говорил с директором хлебозавода. Он сказал, что они отправили сюда действительно только восемьсот буханок хлеба, а остальные семьсот еще только пекутся и будут через час-полтора. Так что, кому не хватит хлеба, не расходитесь и не ломайте очередь, а ждите. Всем ясно? – Он бросил грузчику связку ключей и кивком головы приказал Петру Обухову отпустить шофера. Шофер встряхнулся, восстанавливая надменность в выражении своего лица и фигуры, и даже выругался в спины расходящимся от фургона людям:
– Оглоеды!..
– Ты потише на людей! – тут же угрожающе повернулся к нему Петр Обухов.
Но шофер сделал вид, что не слышит, залез в кабину и завел мотор, хотя Стасов еще стоял на капоте.
– Давай, давай слазь! – раздраженно крикнул шофер Стасову, и Стасов послушно, с улыбкой спрыгнул с капота, посмотрел на наручные часы и побежал к автобусной остановке, куда как раз подкатывал городской автобус.
– Папа! А оладьи?! – громко, со слезами в голосе крикнула ему дочка из очереди.
– Вечером съем, – ответил ей Стасов, запрыгивая в автобус.
Он не знал в эту минуту, что больше не увидит свою дочку живой.
23
В то время как в Екатеринбурге, бывшем Свердловске, приближался час открытия хлебных магазинов, над Москвой еще держалась морозная ночь, поскольку Москва стоит в двух часовых поясах на запад. Однако в 37 километрах на север от Кремля, вокруг правительственной дачи, было почти светло от полной зимней луны. Заснеженный парк серебристо отсвечивал в широкие окна двухэтажного особняка. На втором его этаже, в просторном холле, из стереосистемы «Sharp» негромко звучала напевная ария. «Я – Россия ковыльная, я – Россия степная…» – выводил глубокий и чистый голос юной оперной звезды Полины Чистяковой. Рядом, на широком, во весь пол, текинском ковре, лежала свежая «Правда». В газете на первой странице след яркой губной помады жирной чертой обвел два коротких столбца:
ПОСТАНОВЛЕНИЕ СОВЕТА МИНИСТРОВ СССР
За выдающиеся заслуги в развитии оперного искусства – создание и постановку в Большом театре СССР оперы «Весна России» – присудить А. ТРУБЕЦКОМУ, композитору, В. СМИРНОВУ, постановщику, и П. ЧИСТЯКОВОЙ, солистке, исполнительнице роли России, ЛЕНИНСКУЮ премию.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ
СОВЕТА МИНИСТРОВ СССР
Р.Б. СТРИЖ
УКАЗ ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР
За выдающиеся творческие достижения и актерское мастерство в создании образа России в опере «Весна России» присвоить солистке Большого театра СССР ЧИСТЯКОВОЙ ПОЛИНЕ СЕМЕНОВНЕ звание НАРОДНОЙ АРТИСТКИ СССР.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ
ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР
П.И. МИТРОХИН
Москва, Кремль, 22 января с.г.
Пламя камина освещало эти правительственные сообщения, а также соседнее – Указ о повышении производительности труда и укреплении рабочей дисциплины. Рядом с газетой на мягком ковре стоял, постанывая и вытянув вверх свой подбородок, Председатель Президиума Верховного Совета СССР, секретарь ЦК КПСС Павел Митрохин. В его ногах стояла на коленках совершенно нагая, с распущенными до пояса золотистыми волосами, новоиспеченная народная артистка СССР, лауреат Ленинской премии, исполнительница роли России в опере «Весна России» Полина Чистякова. Обхватив руками худые ноги Митрохина, она в ритме своей оперной арии совершала тот ритуал, который вряд ли был известен скифам ковыльной Руси, а скорее всего занесен в Россию проклятыми иноземцами…
Сейчас Полина исполняла этот ритуал с не меньшим творческим темпераментом, чем пела на сцене Большого театра. Соединение музыки, чистого и сильного голоса Полины и ее емкой гортани возносило Председателя Президиума Верховного Совета в заоблачные выси эйфории.
Кульминация приближалась в ритме арии «Весна России», которая как раз в это время набирала мощь, высоту, силу:
Я – Россия ковыльная,
Я – Россия степна-а-ая…
Наконец, мощно прижав к себе голову ковыльной Полины, Митрохин с гортанным рыком выгнулся вперед, застыл, а затем ослаб и медленно, кулем, опустился на пол, бессильно вытянулся на ковре.
Тыльной стороной ладони Полина отерла чуть припухшие губы, встала с колен и подошла к окну, за которым открылся заснеженный парк. Перед окном стоял старинный, резной, из царского гарнитура столик на золоченых колесиках. На столике, в ведерке со льдом полулежала початая бутылка французского шампанского, рядом была большая ваза с виноградом и персиками и еще одна глубокая вазочка, доверху полная черной зернистой икрой. Здесь же высились два хрустальных бокала. У этого Митрохина всегда все красиво, как в кино! Потому Полина не стала тратить время на бокалы. Взяв из ведерка бутылку шампанского, она голяком села на подоконник и прямо из горлышка отпила несколько крупных глотков. Ее удивительно стройная эллинская фигура замерла в этот момент на фоне заснеженного парка, как древнегреческая скульптура в аллее ленинградского Летнего сада. Однако единственный зритель, который мог бы оценить эту картину, лежал сейчас на полу с закрытыми глазами и почти бездыханный. И музыка кончилась.
– Ну… – громко произнес Митрохин, не открывая глаз. – Рассказывай…
– Про Стрижа? – спросила Полина.
– Угу…
Прислонившись разгоряченной спиной к прохладному стеклу окна и вытягивая свои скульптурно красивые ноги, Полина сказала:
– А он молчит все время…
Митрохин усмехнулся, закинув руки за голову:
– А ты хочешь, чтобы он тебя развлекал? Ты его должна развлекать, ты! Ты ему тоже так вкусно все делаешь?
– Не знаю…
– Не крути! Отвечай, – жестко сказал Митрохин.
– Я стараюсь… – Полина снова отпила шампанское.
– А когда он тебе квартиру даст?
– Я боюсь просить…
– Ты проси, дура! Если ты у него ничего не будешь просить, он сразу поймет, что тебя подсунули! Не в любовь же ему с тобой играть, твою мать! – Митрохин еще в юности, в школе КГБ, заимствовал из какого-то американского романа манеру разговаривать с женщинами матом и давно убедился, что в России это производит на них замечательный эффект.
– А вы мне не можете квартиру дать? – осторожно спросила Полина. – Не могу же я всю жизнь с родителями в Черемушках…
– Я могу тебе сто квартир дать, дуреха! – уже ласково сказал Митрохин. – Но мне нужно, чтобы он тебе дал. Понимаешь?
– Конечно, понимаю. Вы там будете нас с ним голыми фотографировать.
– А тебя это колышет? – Митрохин испытующе глянул снизу на Полину.
– Нет, просто интересно, – усмехнулась Полина, задумчиво разглядывая простертое на ковре голое тело Митрохина.
– А почему ты про своего американца никогда не спрашиваешь?
– А вы все равно не скажете…
– Ты его еще любишь?
– Не знаю… Нет, наверное… – Полина вдруг вскинула глаза к его лицу, сказала в упор: – Я хочу замуж. За Стрижа.
– Что-о? – Митрохин от изумления даже приподнялся на локте.
– А что – разве секретарь ЦК не может со старой женой развестись?
– Та-ак… – задумчиво протянул Митрохин и снова улегся на ковре. – А вообще-то это было бы гениально. – Он заложил ладони под затылок, стал прикидывать ситуацию: – Но тогда действительно ты у него ничего не проси. Пока не проси. Разыгрывай влюбленную целку. Ты поняла? Что ты делаешь?!
Спрыгнув с подоконника, Полина взяла со столика вазочку с икрой, подошла к Митрохину и теперь стояла над ним с озорно-лукавым огнем в своих зеленых глазах.
– Не дури… – предупредительно произнес Митрохин.
– А вы мне поможете со Стрижом?
– Как?
– Ну, мало ли… КГБ все может… – Шагнув к стереоустановке, Полина нажала несколько кнопок, и в полумраке зимней дачи вновь зазвучал негромкий, тонкий, как прорастающий колос, мотив арии России и самые начальные, почти робкие слова: «Я – Россия ковыльная, я – Россия степная…»
– Ну, говори, что у тебя на уме? – сказал Митрохин вернувшейся к нему Полине.
– А вот что! – Она вдруг быстрым движением опрокинула на его грудь всю вазочку с икрой.
– Что ты делаешь, идиотка?! – вскочил Митрохин.
– Да подождите! – удержала его Полина, нагнулась и в такт музыке стала вылизывать икру, озорно поводя головой из стороны в сторону. При этом в наклонах ее юного тела, в упавших потоках волос, в изгибе белых рук и в абрисе бедер – во всем снова была идеальная, классическая грация.
