Збигнев Сафьян - Ничейная земля
Ванда никогда не спрашивала: «Куда идешь?» или «Чем ты теперь занимаешься?» — и была горда тем, что она такая умная и терпеливая. Она знала, что все, что касается ее Стасика, должно быть трудным и важным.
Чаще всего он рассказывал, лежа на диване, а она слушала его и думала, что только много лет спустя смогут по-настоящему оценить самоотверженность Стасика. А пока все было секретно, и он запрещал ей говорить с кем бы то ни было об этих вещах. Естественно, она не знала, что Стасик работает теперь репортером в «Завтра Речи Посполитой», правда, он никогда не подписывал статьи своей фамилией. Боже мой, он — журналист! Какая проза и как это ему не идет. Ванде трудно было бы поверить в это. Ведь он называл имена таких людей, о которых писали в учебниках и газетах. Говорил, как тяжек труд по распознаванию, кто хорошо и честно служит Польше, а кто готов к предательству или предательство замышляет. Она не очень понимала, в чем тут дело. Ванда представляла себе работу Стасика как цепь непрерывных рыцарских похождений, как полный опасностей рейд, все равно как в романе «Огнем и мечом» или как в «Потопе», где он, словно Кмициц, преследует врага. Понятно, что не на полях Запорожья, а в городах, в переулках, где, как в гангстерских фильмах, необходимо захватить противника врасплох, быстрее, чем тот, выхватить пистолет или блеснуть кинжалом. Ванда была горда за Стасика, когда он рассказывал ей о Берлине. Он там выступал в роли богатого человека (его послали в качестве агента одной торговой фирмы) и добирался до самых сокровенных тайн врага. (И действительно здесь трудно возразить, и это обстоятельство учитывал Вацлав Ян, ибо Юрысь во время своего пребывания в Германии собрал довольно интересный материал. Он главным образом прибегал к помощи женщин, работающих в различных учреждениях. И его уход в запас, мнимый или действительный, был связан, о чем мы узнаем позже, именно с этим периодом его жизни.) Как же это опасно, увлекательно и романтично… Юрысь говорил: «специальная миссия», «задание огромной важности», «вербовать людей во имя служения великой цели». В квартире на Пивной никогда не звучали такие слова, как «двойка», разведка, слежка. На тахте у Ванды Зярницкой происходил процесс облагораживания капитана запаса, и именно тогда, когда Юрысь рассказывал, он представал перед ней и самим собой в истинном свете. Ни у Морица на Повонзках, ни у Вацлава Яна, ни таким, когда тщательно готовил свои записи. Даже выдача в лапы майора Напералы, старого друга, Вихуры, которого еще сам Комендант вспоминал в летней резиденции в Сулеювке, становилось делом возвышенным и героическим.
— Шпик-романтик, — сказал как-то раз Щенсный о Юрысе.
Вацлав Ян резко возразил:
— Вовсе не шпик, просто преданный человек. Таких ценить надо.
Ванда любит ходить по квартире, она пальцами касается предметов и стен, следит за тем, все ли стоит на своих местах, лежат ли, как положено, подушки на тахте, не собирается ли пыль на рамах картин, купленных покойным Зярницким. Вязание сокращает время ожидания. Свитер для Стасика, жилет для Стасика. Он примерит и скажет, что это красиво. Ванда подумывает о рождестве, ведь уже начало ноября. Эти праздники они проведут, вероятно, вместе. Будет сочельник и елка, свечки, облатки, клецки с маком и карп, который она сумеет хорошо приготовить. Покойный Зярницкий придавал большое значение праздничным традициям. Сам наряжал елку и говорил при этом: «Как жаль, Вандочка, что у нас нет детей». Она краснела и улыбалась. Стасик сказал, что не подарит ей ребенка. Она решила ждать. Ванда была очень терпелива. Страшно терпелива.
Ванда не покупает «Завтра Речи Посполитой», поэтому не сможет прочитать единственный некролог о смерти Юрыся, который появился в прессе. Она будет еще долго ждать, пока ей не сообщат о его смерти. Могли бы, конечно, это сделать Альфред или комиссар, если бы он знал о ее существовании. Но сделает это совсем другой человек.
Разговор с Альфредом ничего комиссару не дал, он не обнаружил ничего такого, за что можно было бы ухватиться. Казалось, что человек, которого убили на Беднарской, действовал в местах, недоступных для комиссара. Юрысь после себя ничего не оставил. Никаких следов, могущих куда-то привести. В комнате на Хмельной, которую Юрысь снимал у вдовца-пенсионера, не нашли ни одной записки, адреса, даже фотографии. Возможно ли, чтобы человек не собирал ни фотографий, ни каких-то мелочей, имеющих для него значение? Не прятал ли он их где-нибудь в другом месте? Быть может, кто-то перед приходом комиссара очистил эту бедную и как будто нежилую комнатку от всего, что связывало Юрыся с людьми?
Что касается следствия, тут комиссар был согласен с Альфредом. Вел он его без особого желания, будучи уверенным в том, что не добьется успеха. Естественно, комиссар знал прошлое Юрыся и нашел путь к майору Наперале из сектора «Запад» II отдела. В душе надеясь, что «двойка» возьмет на себя следствие.
— Что вы знаете? — спросил Наперала.
— Ничего, — сказал комиссар.
— Ну, так ищите, — буркнул майор. — С нами он уже давно не имел ничего общего.
Комиссар не поверил, но промолчал.
— Только без ненужного копания там, где не следует, — прикрикнул еще Наперала.
— У него была семья?
— Вы сами должны об этом знать. Нет, не было. Его мать умерла в Кракове много лет тому назад.
— Трудно поверить, что в его жизни не было женщины.
Наперала усмехнулся.
— Это не имеет значения. В этом деле ничего не имеет значения. Его пырнул ножом бандит, вот и все.
— Понимаю, — сказал комиссар и направился к двери.
Майор задержал его уже на пороге.
— Вы в редакции были?
— Да.
— Его письменный стол?
— Пуст.
— Хорошо. — Наперала на какое-то мгновение заколебался. — Упоминал ли кто-нибудь в своих показаниях фамилию полковника Вацлава Яна?
— Первый раз слышу.
— Хорошо, — повторил Наперала. — Это не имеет значения для следствия.
Комиссар принадлежал к людям разумным и понятливым. Он знал, что только круглый дурак станет восстанавливать против себя Напералу, попытавшись, к примеру, допросить полковника Яна. Правда, полковник в настоящее время был от дел отстранен, об этом знал каждый ребенок, но ведь он был одним из тех, чье имя когда-то вызывало трепет. Вацлав Ян! Вернейший из верных. Самый стойкий из стойких. Где уж ему, простому комиссару, которому скоро на пенсию, набраться смелости поднять трубку и позвонить по телефону, номера которого нет ни в одном справочнике. Судебный следователь тоже этого не сделает, да комиссар ему просто не станет передавать слов Напералы. Комиссар надеялся, что дело Юрыся увянет само по себе, никто им не заинтересуется, никто не поднимет шум в газетах, не появится, чего он больше всего опасался, какой-нибудь новый свидетель, который может поставить следствие в затруднительное положение. Документы постепенно покроются пылью в сейфе. Так должно быть, но комиссар почему-то испытывал беспокойство. Не какие-то там угрызения совести или какая-то там навязчивая мысль о том, что он не выполнил своих обязанностей, отказался… Беспокойство возникало при мысли о Вацлаве Яне, о его неустановленном, или не представляющемся возможным установить, присутствии в этом деле. Наперала спросил о письменном столе в редакции. Может быть, он считал, что комиссар об этом забыл, что там все же можно было что-то найти? Комиссар вспомнил молодого человека, Эдварда Фидзинского, который работал вместе с Юрысем в газете «Завтра Речи Посполитой». Надо бы его допросить. Но, подумав, он отказался от этого намерения. А вдруг Фидзинский действительно что-то знает, да еще такое, что может привести к нежелательным последствиям?
2
Эдвард Фидзинский, молодой человек из «Завтра Речи Посполитой», был первым читателем записки Юрыся. К сочинению этому, не очень большому по размерам, можно относиться по-разному, однако стиль, точность и когда-то хорошо известный в «двойке» педантизм Юрыся настойчиво наводят на мысль о рапорте, даже доносе, написанном для какого-то терпеливого, хорошо разбирающегося в ситуации человека. И все же нельзя полностью отказаться от предположения, что мы имеем дело с текстом, написанным не для кого-то, а просто для самого себя, по причинам, вытекающим, скажем, из внутренней потребности отмечать события человеком, имеющим склонность к писанию мемуаров или даже литературных произведений.
Вот это сочинение Юрыся:
«Как и в прошлый раз, Вацлав Ян сидел у карточного столика. Он кивнул мне и показал место на диване, что сейчас стоит под Его портретом. Мебель в плохом состоянии, нужно садиться осторожно, на краешек, чтобы диван не сломался.
Полковник закончил раскладывать пасьянс и, как всегда, сказал: «Этот пасьянс, мой дорогой, выходил только у Коменданта». Потом он погасил верхний свет и сел ко мне профилем. Вацлав Ян, кажется, был немного взволнован, потому что я видел, как он двигает челюстью, но говорил, как обычно, тихо и мягко. Спросил, что я принес. Я был хорошо подготовлен, хотя при себе не держал никаких записей, потому что он не любит, когда ему докладывают по бумажке. Как известно, все должно быть кратко и четко. Я доложил о том, что выполнил задание по полковнику Кшиштофу Сосна-Видроню и генералу Эдварду Моху. Речь шла «о пополнении частного архива» Вацлава Яна, поэтому мне не к чему было вникать в детали их биографий. Оба были внесены в его список, впрочем, уже много лет всем известно, что они связаны с Вацлавом Яном, даже осенью тридцать пятого года, а Видронь как будто из-за этого дважды не был представлен к генеральскому званию. Что касается Видроня, то у меня были материалы Неполомицкого дела; я подготовил их совершенно самостоятельно, и, хотя не хватало еще окончательной шлифовки, я считал, что это очень хорошие материалы. Полковник слушал, не прерывая, хотя я знал, что ему больно слушать все это, но ведь он сам требовал, чтобы я докладывал ему, ничего не скрывая.
