Дмитрий Лекух - Командировка в лето
А что делать?
Жрать-то хочется…
А в Останкино буфет только в двенадцать часов открывается.
Ждать и ждать…
Глава 3
Родная редакция встретила Глеба изощренным женским матом: Ленка Скворцова, звезда эфира, любимица бабушек и мечта сексуально озабоченных тинэйджеров всей нашей необъятной Родины, общалась с искренне любимым начальством.
Без мата Ленка обходилась только в двух случаях: в прямом эфире и когда интервьюировала больших шишек.
Большие шишки относились к ней, как бабушки и как тинэйджеры одновременно.
Но приставать даже и не пытались.
Слишком свежа в памяти была давняя история, когда Леночку один такой депутатско-министерский деятель решил разложить прямо на столе своего роскошного кабинета. Девушка сделала вид, что расслабилась и собралась получать удовольствие, но в самый ответственный момент так двинула острой коленкой чуть пониже предмета депутатской гордости, что тот даже заорать как следует не смог.
Только воздух ртом ловил минут эдак пять-десять….
А Ленка тем временем, воспользовавшись паузой, деловито привела себя в порядок и очень внятно обрисовала недоумку свой рабочий график: там значились встречи и беседы с такими людьми, фамилии которых произвели на скудный депутатский умишко впечатление даже большее, чем вполне себе симпатичная Леночкина коленка — на депутатские яйца.
Депутат сник.
Правда, общения с Каналом избегать начал, но это уже его личные проблемы.
У Канала таких ньюсмейкеров — за пятачок пучок.
Глеб остановился послушать.
Было чему поучиться.
Но Ленка неожиданно оставила начальство в покое и повернулась в его сторону.
— А ты что здесь хлебало растопырил? Привез что толковое? Если кому в дневной эфир отдашь — яйца оторву и в задницу вставлю, понял?! А если у этой сучки крашеной из «ночных» появится что-то, что я не отсмотрела, — еще и член на пятку пришью — чтоб как ссать, так разуваться. Понял меня?
Глеб поднял левую бровь домиком и выразительно посмотрел звездочке прямо в глаза.
Потом — ниже.
Лифчиков Ленка не носила принципиально, и темные соски отчетливо выделялись под тонким светлым шелком как всегда эффектной блузки. Одеваться Ленка любила.
И умела.
Как, собственно говоря, и раздеваться — в случае необходимости.
Потом Глеб снова поднял глаза и отчетливо, по слогам, произнес:
— Сквор-цо-ва… Не пиз-ди…
Ее будто ударили.
Яркие желто-зеленые глаза, знакомые всему взрослому населению Российской Федерации, неожиданно беспомощно округлились, тонко очерченный рот, равно привыкший к матюгам и чеканным формулировкам эфира, беззвучно открылся, точеные, даже на вид твердые груди, казалось, сейчас прорвут тонкую ткань блузки и возмущенно выстрелят темными заострившимися сосками прямо в Глеба.
А потом она тихо рассмеялась и уткнулась лбом в подбородок обидчика.
— Господи, Ларин… Какой же ты молодец, что вернулся… Не пропадай никуда, ладно? И загляни ко мне в кабинет часика через два, сюжет твой обсудим. Минуты три дам без разговоров. Наверняка ведь гвоздь какой-нибудь привез, да, Глебушка?
Глеб тихо погладил Ленку по густой каштановой гриве, в которую была тайно влюблена одна и тихо ненавидела другая половина телевизионной аудитории.
— Привез, конечно, привез… Устала, девочка?
— Устанешь тут… — Звезда неожиданно совсем по-детски хлюпнула носом. — С такими мудаками работать…
И резко развернулась в сторону с интересом наблюдавшего эту сцену шефа отдела информации, с которым и общалась вплоть до появления вернувшегося из командировки обозревателя.
— А ты, если еще раз ко мне этого мудака пришлешь, который, блин, вместо того, чтоб инфу качать, пытается «джинсу» поэфирить, я тебя лично…
Дослушивать, что сделает в этом случае разъяренная Скворцова с информационным боссом, Глеб не стал.
Пошел к себе.
Дел было — как всегда — выше крыши.
Но не выше башни.
Потому что башня, даже такая, слегка подгоревшая, все равно была превыше всего.
Кто бы что об этом ни думал.
В кабинете, который Глеб делил с обозревателем отдела культуры, знатоком эзотерики и близким другом всех колдунов России, умницей и алкоголиком Ваней Шацких, не было никого, кроме храпа Художника.
Потому что, судя по густому запаху перегара, самого Художника здесь тоже не было.
И нескоро появится.
Впрочем, это как будить.
Глеб брезгливо потянул ноздрями и полез на подоконник — включать кондиционер. А то запах такой, что хоть святых выноси.
Впрочем, святость и телевидение — две штуки несовместные.
Специфика профессии…
После этого он взял Сашку за шиворот и крепко дернул. Тот застонал и открыл мутны очи. В них читалось только одно желание.
Помереть.
Немедленно.
Все правильно: надо знать, как будить. Глеб жестом показал в сторону стола Шацких и демонстративно закурил.
Художник застонал еще громче.
— Глеб… братушка… опохмелиться надо… помру ведь…
Но братушка продолжал хранить гордое молчание. Курил, манерно выпуская сигаретный дым: то колечками, то разбивающей их к чертовой матери тоненькой фиолетовой струйкой.
— Глеб…. Ну не издевайся, гад…. Знаю ведь, что есть… дай… помру, на одних венках разоришься…
Молчание.
— Глеб… ну, пожалуйста…
Опять молчание, только на этот раз сопровождаемое выразительным жестом: мол, ну-ка, проваливай из-за стола, ирод. Мне работать надо.
— Глеб…
Чего человек напрягался, было совершенно непонятно.
Ведь даже ребенку ясно: пока хозяйский стол не освободит, — и слова не дождется.
Сашка с трудом отлепил задницу от начальственного кожаного кресла, после чего, скрипя всеми суставами и стеная, кое-как добрался до стола Шацких.
— Глеб… Глебушка… ну теперь-то — дашь?
Но Глеб сначала спокойно и деловито уселся на свое рабочее место.
Сдул со стола и компьютера пыль и пепел.
Остался не удовлетворен результатом и, достав из кармана пиджака белоснежный носовой платок, начал заботливо протирать поверхности: сам стол, монитор компа, клаву…
— Глеб… ну… Уйду на хрен я от тебя, сволочь… в «Утреннюю почту» уйду… У Юрки всегда есть… и девки у него красивые… а у тебя одни, блин, спецназовцы да моджахеды… выпить нечего, поиметь некого…
Глеб задумчиво пожал плечами.
— Да уходи на здоровье. Куда угодно. На хрен ты кому нужен, такой красивый. А «Утреннюю почту» — это тебе, алкашу, для справки — года три как прикрыли…
Художник уже даже не стонал.
Скулил.
— Блин… Глеб… Ну, хорош издеваться… Дай…
— Да где ж я тебе ее возьму, чудак ты человек. Знаешь ведь, я не опохмеляюсь. Никогда.
Сашка тихо завыл.
— А времени сколько?
— Пол-одиннадцатого. Буфет открывается в двенадцать. Терпи.
Художник молча обхватил голову руками.
Глеб понял, что переборщил.
И правда ведь, помереть может.
Сдуру-то.
— Погоди. Сейчас у Шацких посмотрим. Может, у него что есть.
В Сашкиных глазах мелькнула безумная надежда.
— Где?
— Да хрен его знает… Он обычно либо в столе, либо в сейфе хранит. Надеюсь, что в столе, он же не знал, что мы с тобой сегодня в контору приедем…
Но в столе нашелся только побуревший от постоянного употребления стаканчик да ссохшаяся половинка лимона. Ваня, по старой привычке, лимоном коньячок не заедал.
Засасывал.
Уж больно шкурки лимонные не любил.
Говорил, горчат слишком сильно.
И еще что-то, насчет неправильной ауры порезанного кружочками цитрусового.
Глеб не прислушивался.
Ваня — человек, конечно, хороший, но иногда на него такая хрень накатывала…
Без стакана не разберешься…
Но, стакан-то как раз был.
А вот чего в него налить — не было.
Абыдна-а-а…
— Все, Сашка, — Глеб развел руками. — Либо у него нет ничего, либо — в сейфе. А ключ он всегда с собой уносит, во избежание как раз таких вот случаев…
Художник, тяжело дыша, с ненавистью смотрел на тяжелое металлическое чудовище.
Казалось, он может раздавить его голыми руками.
Но это была иллюзия.
Если б мог, то раздавил бы.
А так…
Дверь кабинета тихо заскрипела и открылась. На пороге стоял Рустам — директор, осветитель, все вместе.
Друг.
Младший.
— Привет, что пригорюнились?
Глеб пожал плечами, похлопал себя по карманам в поисках сигарет.
— Да вот… драма-с… Художник помирает, опохмелу просит. Нет, чтоб ухи попросить…
— Понятно… А опохмела, естественно, нету… все выжрато вчера…
Глеб наконец-то обнаружил курево.
Пачка «Парламента» лежала там, где ей и было положено: у неработающего монитора.
А он по карманам искал…
