Юлиан Семенов - Экспансия – II
— Слушаю.
— Он здесь.
— Очень хорошо. Спасибо, мистер Шиббл. Когда вы оставите его там, где он решит кончить охоту, возвращайтесь и получите вторую половину гонорара. Но я должен знать точный адрес, по которому он остановится. Вы пришлете мне телеграмму или позвоните сюда… Из Парагвая звонок возможен?
— Конечно.
— Хорошо. Сколько времени он намерен охотиться?
— Неделю.
— Чем расплачивается?
— Деньгами, чем же еще…
— Это я понимаю. В какой валюте?
— Доллары США.
— Сколько вы запросили?
— По тарифу, — ответил Шиббл и положил трубку.
Спустившись вниз, он бросил на спинку стула тропический костюм и пробковый шлем; патронташ, набитый разрывными, аккуратно положил на стол и, распахнув створки скрипучего шкафа, вделанного в стену, предложил:
— Мешалку[21] выбирайте по прикладистости; советую взять немецкий штуцер, он хорошего боя, только чуть низит, но мы с вами постреляем по мишени, приладитесь… Переодевайтесь, я иду запрягать коней, спускайтесь следом.
Позиция (Нью-Йорк)
Посол Громыко понимал, как труден будет сегодняшний день; судя по всему, обсуждение испанского вопроса в Совете Безопасности продлится не день и не месяц — годы; тон правой американской прессы явно свидетельствовал о том, что определенные силы в Соединенных Штатах крупно поставили на Франко; не удивительно: самый последовательный, несколько даже маниакальный борец против «красной угрозы и русского большевизма» на европейском континенте.
Обращение в Совет Безопасности польского представителя доктора Оскара Ланге по поводу ситуации в Испании оказалось для англо-американского блока в определенной мере неожиданным; в Вашингтоне и Лондоне полагали, что после безрезультатного обсуждения этого вопроса в Потсдаме, когда Трумэн и Черчилль заблокировали предложение Сталина о санкциях против мадридского диктатора, русские и их союзники не станут возвращаться к проблеме Франко еще раз.
Громыко готовился к заседанию Совета Безопасности с присущей ему тщательностью; в кабинете работать удавалось только рано утром и поздним вечером, вплоть до глубокой ночи, потому что день был расписан по минутам: встречи с государственным секретарем Стеттиниусом; адмиралом Дэвисом; Генри Моргентау и Бернардом Барухом, автором «Атомного проекта»; французским представителем Бою; министром военно-морского флота Форестолом; Генри Уоллесом, бывшим вице-президентом Рузвельта, уволенным в отставку Трумэном.
Человек этот был особо симпатичен Громыко — и как политик, и как личность.
После того, как Уоллес в качестве вице-президента совершил путешествие по Советскому Союзу, он, вернувшись, заметил Громыко:
— Я перечитал французского путешественника Торквилля — он совершил длительную экскурсию по России и Америке в середине прошлого века: «Никто так не похож в мире, как русские и американцы… Хоть и начали они с разных отправных точек и каждый идет своим путем, но их цели видятся мне весьма схожими, — именно они будут доминировать на большей половине глобуса», — Уоллес усмехнулся. — Что касается глобуса, то оставим это на совести французского географа, но я убедился, что мы и русские очень похожи, как только прилетел к вам на Дальний Восток. Но в чем Торквилль прав абсолютно, так это в том, что и мы, и вы пережили горестные эпохи изоляционизма… Именно эта консервативная тенденция наших расистов не позволила Штатам занять место в Лиге Наций — форменное преступление. То, что мы не работали в Лиге Наций, должно быть открыто вменено в вину нашим правым, на которых — именно поэтому — лежит большая доля вины за начало второй мировой войны… Как же был прав ваш предшественник мистер Максим Литвинов, когда он предлагал в Женеве решить вопрос о коллективной безопасности, чтобы мир мог противостоять Гитлеру!
Громыко с улыбкой вспомнил, как на приеме, когда он был еще послом в Вашингтоне, а не представлял Советский Союз в Организации Объединенных Наций, встретился с Уоллесом. Тот поинтересовался: «Отчего господин посол один, где миссис Лидия?» Громыко ответил, что жена приболела, мигрень, раскалывается голова.
Назавтра в восемь утра комендант посольства позвонил на квартиру посла:
— Андрей Андреевич, извините, что отрываю вас от работы, но тут пришел какой-то Уоллес, сидит в приемной, говорит, что он вице-президент и принес Лидии Дмитриевне лекарство. Что с ним делать?
«Какой-то Уоллес» — вице-президент Соединенных Штатов — ночью после приема заехал к своему лечащему врачу и попросил у него самое хорошее лекарство от головной боли для миссис Громыко; в семь пятьдесят утра пришел в посольство с упаковкой пилюль от мигрени.
После того как Громыко, спустившись к Уоллесу, поблагодарил его и угостил кофе, тот задумчиво сказал:
— Знаете, чем больше я думаю о будущем послевоенного мира, тем больше убеждаюсь, как много зависит от позиции Вашингтона и Москвы. Наши правые полны предубеждений против вашей страны… Когда я рассказывал им, что ваши ведущие ученые, писатели и артисты имеют значительно большие заработки, чем народные комиссары и высшие руководители страны, надо мной посмеивались. Когда я заметил, что русский социализм гарантировал всем национальностям равные права, меня стали обвинять в приверженности к коммунизму. А когда я заявил, что ваша культурная политика и просвещение совершенно блистательны и что женщина на практике, а не на словах, получила равные права с мужчинами, у наших правых начались форменные корчи… Я сейчас готовлю заявление о том, что лишь Соединенные Штаты и Советская Россия могут гарантировать мир на земле — после нашей общей победы над Гитлером. Я непременно скажу об этом во всеуслышание, но не думаю, что правая банда мне это простит… Увы, в этой стране, особенно на юге, есть свои фашисты, которым Рузвельт стоит поперек горла…
Слова Уоллеса оказались пророческими: правые не пустили его в Белый дом на второй срок, подведя к Рузвельту своего Трумэна — первое звено в тайном заговоре реакции против великого президента.
Громче всех Уоллеса травил в прессе Игорь Касини, сын последнего царского посла в Америке. Он и его брат Олег (тот был модельером в Голливуде, одевал первую леди) славились громкими скандалами; сплетники, они постоянно вращались в салонах; не пропускали ни одного приема у Громыко. Игорь подвизался в «Херальд трибюн», писал в разделе «Светские новости». Однажды после того, как он оболгал кого-то из крепких бизнесменов в своей статье (писал хлестко, но как-то исподтишка, слишком уж злобствуя, — впрочем, такая манера нравится лавочникам и неудачникам от искусства), его схватили люди обиженного, обмазали дегтем и обсыпали перьями.
Громыко очень потешался, когда редактор газеты, рассказав ему эту историю, изумленно заключил:
— И ведь знаете, что сделал, проказник? Другой бы тайком прибежал домой отмываться, так нет! Этот — в дегте и перьях — пришел в редакцию и радостно воскликнул: «Снимайте меня! Вот что значит честно служить делу свободы информации!» И умолил напечатать его фотографию! Каково?! Или я чего-то не понимаю, или времена меняются: даже позор превращен в рекламу…
Встречаясь с Игорем Федоровичем Стравинским, посол любил слушать, как тот увлеченно рассказывал о Рахманинове. Генеральный консул в Нью-Йорке Федяшин познакомил их; Рахманинов, уже тяжело больной, приехал говорить о том, что после войны намерен возвратиться на Родину: «Грежу Россией, сны про нее вижу. Если не дождусь победы и умру, завещаю похоронить себя в свинцовом гробу, чтобы потом перевезли в Новгород»… Познакомился Рахманинов с Федяшиным в ноябре сорок первого года, когда переслал в советское консульство четыре тысячи долларов: «Это единственный способ, каким я могу выразить мое сочувствие страданиям народа моей родной земли…» Рахманинов именно тогда рассказал о письме Ванды Тосканини, дочери великого дирижера, вышедшей замуж за пианиста Владимира Горовица: «Концерт моего отца и мужа в Лос-Анджелесе в пользу русских воинов возбудил большой интерес публики, и полагают, что доход составит около двадцати тысяч долларов. Сумма огромная для такого города, как Лос-Анджелес…».
Громыко всегда помнил, сколько грусти было в глазах Стравинского, когда тот сказал:
— Мне порой тычут: «Эмигрант, эмигрант»… А ведь я из царской России уехал-то, мне наши салонные традиционалисты руки выламывали, а никакие не комиссары. Да разве мне одному?! Почему Дягилев свой балет создал в Париже, а не в Санкт-Петербурге?! Все потому же, Андрей Андреевич, потому же: самодержавие, православие, народность, не смей искать, делай, как прежде, попроще да попривычней… Хоть Победоносцев и умер к тому времени, а все равно его крыла были распростерты над несчастной Россией… Труден путь художника. Голгофа…
