Чингиз Абдуллаев - Коэффициент подлости
— Кто звонил с проходной? — оборачиваюсь я к нему.
Он пожимает плечами.
— Зоркальцев пошел туда, — снова повторяет он, — я же вам говорил.
— Он уже пришел, — кричу я Виталику и бросаю трубку, решив бежать к проходной. В этот момент входит Зоркальцев, который протягивает мне несколько листов бумаги.
— Вам звонили, — сказал он, — когда вы были у Облонкова, и я решил сам сходить на проходную. Для вас привезли договор аренды.
У него в глазах мелькнуло удивление, но он ничего мне не сказал, протягивая бумаги. Я машинально взял их, положил на стол. Потом посмотрел на сумму контракта. Две тысячи за три года и однокомнатная квартира, за которую я не должен платить пятьсот долларов. Меня такой договор устраивал. Я взял бумаги и молча вышел из кабинета, чувствуя на своем затылке удивленные взгляды офицеров. Уже в коридоре я подписал все три экземпляра и пошел отдавать их на проходную.
Там меня ждал родственник Виталика собственной персоной. Что бы мне ни говорили, но физиономистика великая штука. Меня ждал сутулый, невысокого роста, с прилизанными волосами тип с маленькими глазками и большим длинным носом. Типичный мелкий жулик с повадками грызуна. Нужно было видеть, как он изобразил радость при виде меня, как протягивал потные ладошки, как радовался этому договору. Вообще господин Провеленгиос был асом по квартирным договорам. Об этом я давно догадывался. Единственное, что мне было непонятно, так это его греческая фамилия. Ах да, его мать была сестрой отца Виталика, а отец — грек. Когда я вспоминаю, что народ Аристотеля и Гомера превратился в таких Провеленгиосов, то прихожу к выводу, что это самое страшное наказание, какое могли придумать боги великому народу, внесшему такой вклад в человеческую цивилизацию. Схватив бумаги, он даже забыл, что мне нужно оставить один экземпляр.
— Оставьте мне один экземпляр, господин Провеленгиос, — напомнил я ему.
Он поспешно кивнул и, достав один экземпляр, протянул мне. Затем быстро спросил:
— Вы согласны на все условия?
— Да, конечно. — Мне хотелось отвязаться от этого типа, чтобы больше никогда с ним не встречаться. Дежурный, стоявший в проходной, уже с интересом поглядывал на нас, и мне хотелось поскорее закончить разговор.
— Я выплачу вам аванс, — прошептал он, выразительно взглянув на дежурного. Я понял и, кивнув нашему офицеру, отошел с этим греком шагов на двадцать в сторону. — Вот двадцать тысяч, — передал мне кровосос две пачки денег, — остальное я привезу сюда же через час.
— Нет, — я положил обе пачки во внутренние карманы пиджака, — не нужно привозить сюда. Остальные деньги отвезите ко мне домой и передайте Виталику. Я ему вполне доверяю.
— Хорошо, — улыбнулся Провеленгиос, — я сделаю, как вы хотите. И не нужно думать, что все так плохо. Вы совершили удачную сделку.
Мне только его советов не хватало. Я повернулся и, не сказав больше ни слова, отправился к себе. С твердой надеждой, что никогда больше не увижу этой противной рожи.
Откуда мне было знать, что в этот момент Облонкову позвонили из ФСБ и сообщили, что у них есть запись разговора одного из офицеров службы охраны с погибшим банкиром Цфасманом. И этим офицером был я, подполковник Литвинов. Представляете, что испытал Облонков, услышав такую новость? Как он обрадовался! Он тут же решил, что пленка может понадобиться службе охраны. Уже через полчаса пленка была в кабинете Облонкова. А еще через час меня вызвали к нему во второй раз. Только теперь Галимова в кабинете не было. Зато там присутствовал Дубов. Это был дурной знак. Если Галимов еще пытался как-то понять меня, то с этими двумя вообще невозможно было о чем-либо договориться. И опять не было Саши Лобанова.
Я вошел в кабинет и, как положено, замер у дверей. Все-таки мы были офицерами и обязаны соблюдать некий ритуал, хотя в службе охраны не такие строгости по этой части. Наши офицеры никогда не ходят в форме и не отдают друг другу честь по той простой причине, что почти никогда не бывают в фуражках.
— Садитесь, — грозно сказал Облонков, приглашая меня к столу.
— Мы работаем… — начал я доклад, но он грубо перебил меня:
— Хватит, Литвинов, мы уже устали от вашего вранья.
— Я не понял вас, — разозлился я, — почему такой тон?
— Другого вы не заслуживаете, — сурово произнес Дубов. — Сегодня утром вы нам врали о том, что никогда не знали банкира Цфасмана. У нас есть доказательство вашей неискренности.
— Какое доказательство? — Я все еще не понимал, насколько трудное у меня положение.
— Самое убедительное! — закричал Дубов. — Вы позорите вашу службу, подполковник Литвинов.
— Не понимаю, что вообще здесь происходит! — рассвирепел я. Бесстыжие люди. Вызвали и несут черт знает что. А если учесть, что все это происходит в кабинете человека, который наверняка причастен к преступлению, то действительно свихнуться можно.
— Он не понимает, — Дубов упивался ролью прокурора. А Облонков молчал. Смотрел на меня и пока молчал. Очевидно, он начал что-то понимать. Возможно, почувствовал, что я знаю о смерти Семена Алексеевича гораздо больше, чем говорю. Или просто решил дать возможность для начала покусать меня прокурору. Он ведь понимал, что обвинение в убийстве нельзя строить только на магнитофонной записи. Тем более искусно препарированной.
— Что случилось? — спросил я Облонкова.
— Мы получили из ФСБ копию записи одного разговора. Они вели наблюдение за банкиром Цфасманом.
Я начинал понимать, что произошло. Случилось невероятное. Все разговоры банкира записывали сотрудники ФСБ. Я должен был догадаться и не звонить Цфасману. Кто-то сообщил о возможной связи Цфасмана и Семена Алексеевича. Кто-то узнал, что они разговаривали в день убийства Семена Алексеевича. И этот кто-то мог сделать вывод, что банкир знал о подозрениях Семена Алексеевича. Или, еще хуже, банкир сам был в курсе всех авантюр, а его разговор с Семеном Алексеевичем только усугубил подозрение. И мой звонок лег уже на диктофоны ФСБ, которые записали нашу беседу. Но там, кажется, ничего страшного не было. Хотя все равно я не имел права звонить свидетелю, чья фамилия была связана с моей жирной чертой. Не имел права и ни за что бы не позвонил, если бы не Игорь, ради которого все это делалось.
Но еще большее изумление я испытал, когда услышал запись. Это была копия записи моего разговора. Но не весь разговор. Сначала раздался голос банкира:
«Слушаю вас».
Кто-то рядом просигналил, негромко выругался. И в этот момент я услышал свой голос. Никогда не думал, что у меня может быть такой просительный голос.
" — Извините меня, Марк Александрович. Я звоню насчет лечения.
— Какого лечения?
— Насчет мальчика. С вами говорил Семен Алексеевич…" — У меня по-прежнему такой жалкий голос. Никогда в жизни и ни у кого ничего не буду просить, чтобы так не унижаться.
«Никто со мной не говорил, — прозвучал раздраженный голос Цфасмана. — Никакого мальчика я не знаю. И Семена Алексеевича не знаю. И про лечение первый раз в жизни слышу».
«Извините, — я все еще пытаюсь ему что-то сказать, — но…»
«Я же вам русским языком говорю, что ничего не знаю, — ставит меня на место банкир. — И мне никто не звонил. Извините меня, но это недоразумение. До свидания. — Он отключается, но запись еще работает, и я слышу его полный ненависти голос: — Сукины дети…»
Пленка кончилась. Значит, банкир Цфасман именно так назвал меня и погибшего Семена Алексеевича. И, может быть, моего мальчика. Значит, мы все сукины дети. В этот момент я даже пожалел, что он погиб. Но долго переживать мне не дали.
— Что вы можете сказать по поводу этой пленки? — спросил меня Облонков.
— Ничего. Я сказал вам утром, что незнаком с банкиром Цфасманом, и из пленки ясно, что я действительно не был с ним знаком.
— Не нужно делать из нас дураков! — закричал заместитель прокурора. — Вы сказали, что вообще его не знали и никогда с ним не разговаривали.
— Неправда, — возразил я, — утром я вам сказал, что никогда с ним не встречался и его не знаю. Это соответствует действительности. Я не сказал, что никогда с ним не разговаривал.
— Он издевается, — возмущенно заявил Дубов.
— Вы понимаете, Литвинов, насколько шатко ваше положение?! — взорвался Облонков. — Эта пленка — очень серьезное обвинение в ваш адрес.
— Какое обвинение, — не выдержал я, — какое обвинение? Я звонил этому ублюдочному толстосуму, чтобы взять деньги на лечение своего сына. Семен Алексеевич именно поэтому провел черту, соединяя его фамилию с моей. Он с ним договаривался о спонсорской помощи. А банкир от всего отказался.
— И тогда вы решили его убить? — в лоб спросил Дубов.
Вот тут я вскочил на ноги. Понимал, что нужно сдержаться, помолчать, понимал, что глупо так вести себя, и все равно сорвался. Особенно когда увидел мерзкую усмешку на лице Облонкова. Мы не любили друг друга давно. Может быть, и потому, что подсознательно чувствовали, что когда-нибудь наступит момент противостояния.
