Игорь Прелин - Год рождения
Чей-то резкий голос произнес:
— Алло, Вдовин!
— Я слушаю! — Он плотно прижал трубку к уху, чтобы не пропустить ни одного слова.
— Товарищ Ежов занят и говорить с вами не может. Он приказал вам явиться к нему самому, он вас немедленно примет. Начальник комендатуры проводит вас…
Вдовин посмотрел на дверь и недоверчиво усмехнулся. Да эти палачи и шага не дадут ему сделать!
— Я убедительно прошу товарища Ежова спуститься сюда и выслушать меня!
После этих слов трубка снова надолго умолкла…
Пока шли эти телефонные переговоры, в коридоре возле дежурки собралось с десяток комендантов с наганами в руках во главе с начальником комендатуры. Его бритая голова побагровела от негодования и предчувствия неизбежного взыскания, если не удастся в короткий срок локализовать произошедший инцидент. Он разнес в пух и прах едва оправившихся после схватки с Вдовиным Зубкова и Хабарова, пригрозил им арестом за разгильдяйство, а затем приказал взять ломы с противопожарного щита и приготовиться взламывать дверь дежурки.
Начальник комендатуры отдавал последние приказания, когда на площадке за решетчатой дверью зазвонил внутренний телефон. Он взял трубку и стал докладывать кому-то об обстановке. Получив новые указания, он расставил комендантов по обе стороны двери, а сам, став и стороне, прокричал в дежурку:
— Вдовин, выходите! Мне приказано проводить вас к наркому!
В его голосе не было и намека на то, что он действительно собирается вести Вдовина к наркому. Он даже не пытался хоть как-то замаскировать свои истинные намерения.
Ответ Вдовина был хорошо слышен и в коридоре, и тому, кто сейчас тяжело дышал в трубку:
— Я не выйду отсюда до тех пор, пока нарком сам не придет сюда! Так и передайте товарищу Ежову!
И тогда из лежащей на столе трубки снова раздался резкий голос:
— Что вы себе позволяете, Вдовин?! Немедленно сложите оружие и сдайтесь! Иначе мы поступим с вами, как с врагом народа!
Вдовин понял: ему не дадут выйти отсюда живым!
Все дальнейшее разговоры не имели никакого смысла. Они с самого начала были все заодно!
— А до сих пор со мной поступали как с кем?! — зло сказал он в трубку и бросил ее на рычаг.
Тем временем в коридоре все было готово к штурму дежурки.
Хабаров и Зубков, втянув голову в плечи, стояли с ломами в руках по обеим сторонам двери. За ними, держа наганы наготове, стояли другие коменданты.
Начальник комендатуры не выпускал телефонную трубку, ожидая новых указаний. Внезапно он услышал, как в дежурке снова зазвонил телефон.
Вдовин снял трубку и вновь услышал тот же резкий голос:
— В последний раз предлагаем вам сложить оружие и сдаться! Даем минуту на размышление…
Из трубки доносились еще какие-то слова, но Вдовин больше не слушал. Он положил трубку на стол, взял в руки наганы, взвел курки и произнес сквозь зубы:
— Будьте вы все прокляты!
Начальник комендатуры выслушал какие-то указания, повесил трубку, подошел к решетчатой двери и крикнул:
— Откройте, Вдовин, или мы взломаем дверь!
Ответа не последовало, и начальник комендатуры подал своим подчиненным сигнал начинать.
Хабаров и Зубков с обреченным видом, каждую секунду ожидая получить пулю через дверь, подняли ломы.
Когда они по разу ударили в обитую железом дверь, в дежурке раздался глухой выстрел.
Все изготовившиеся к штурму отпрянули от двери, но потом до них дошло, что означает этот выстрел, и они опустили наганы.
Начальник комендатуры вытер вспотевшую голову и снял трубку…
19
В заключении об обстоятельствах гибели моего отца, составленном на основании материалов расследования, было около пятнадцати страниц. Будь это любой другой документ, не имеющий к нам прямого отношения, мы бы наверняка прочитали его за пятнадцать — двадцать минут. Но это заключение мы читали почти час.
Когда мы заканчивали вторую страницу, в кабинет вошла секретарша с подносом, на котором, прикрытые белой салфеткой, стояли кофейник, сахарница, вазочка с печеньем и три кофейные чашечки, но генерал, посчитав, видимо, неуместным в такой момент отвлекать нас от чтения, дал ей знак поставить поднос на стол.
Изредка звонил телефон, на диске которого был прикреплен государственный герб, и генерал вполголоса с кем-то разговаривал. Все остальное время он в основном бесшумно ходил по ковровой дорожке, останавливаясь у окна и глядя на площадь, или молча сидел за своим рабочим столом, машинально перебирая служебные бумаги.
Я читал быстрее матери и, дочитав до конца страницы, ожидал, пока она тоже дочитает и уберет руку, давая тем самым знак, что я могу эту страницу перевернуть. Как только я это делал, она кончиками пальцев прижимала нижний край листа, словно опасалась, что я переверну его раньше, чем она успеет прочитать последнюю строчку.
В эти непродолжительные паузы перед переворачиванием очередной страницы я украдкой поглядывал на нее, и меня поражало непроницаемое выражение ее лица, тем более странное, что я уже знал содержание прочитанной страницы, и мне казалось просто невероятным, что ей удается сохранить самообладание и ничем не выдавать своего состояния. Она только чуть побледнела, но в остальном выглядела так, как будто читала историю болезни и смерти совершенно постороннего для нее человека.
Что касается меня, то, к своему большому удивлению, я тоже не испытывал особого волнения, как если бы в заключении говорилось не о моем отце, а о каком-то незнакомом мне Иване Вдовине. Впрочем, примерно так оно и было, потому что, не зная отца живым, я и смерть его не мог воспринять столь же мучительно остро, как смерть хорошо знакомого и близкого человека. Примерно так же на похоронах родителей ведут себя маленькие дети. А может, я еще заранее, настраиваясь на эту встречу и предвидя ее характер, подсознательно так заблокировал свои органы чувств, что стал эмоционально невосприимчив к информации, которая могла травмировать мою душу?..
Когда мы закончили чтение последней страницы и я отложил документ в сторону, генерал снова сел напротив нас, и некоторое время мы молчали, не глядя друг на друга.
Потом мать, не поднимая глаз, тихо спросила:
— Когда же… это случилось?
Я посмотрел на генерала. Он молчал, погруженный в свои мысли, и я попытался ответить на вопрос матери:
— Отец уехал четвертого июня… Значит, пятого он был в Москве. Выходит, он, как и Бондаренко, погиб в ночь на шестое!
Мать провела рукой по лицу и задумчиво произнесла:
— А мне сообщили только в конце августа!
Она помолчала немного, словно осознавая это временное несоответствие, а потом, удивленно посмотрев на генерала, спросила:
— Для чего им понадобилась эта ложь про специальное задание? Мы жили с этой ложью почти двадцать пять лет!
Прежде чем ответить, генерал протянул руку и дотронулся до ее тонких, длинных пальцев. Я заметил, как рука матери вздрогнула.
— Эта ложь тем не менее спасла вашу честь, а может, и жизнь! Вам и вашему сыну…
Мать отняла свою руку и очень тихо, так, что я еле расслышал ее слова, спросила:
— Значит, мы им еще чем-то обязаны?
— Нет, Ирина Федоровна. — Генерал отрицательно покачал головой. — Если вы кому и обязаны, то только Ивану Михайловичу, а не им! — Он сделал ударение на последнем слове. — Да и что могли значить ваши жизни в той преступной игре, которую они вели? Просто в тот момент они стремились скрыть, что значительная часть кадровых чекистов выступает против беззакония и произвола.
Он убрал документ в папку и продолжил:
— Поэтому они и решили расправиться с Иваном Михайловичем таким образом, чтобы никто и никогда не узнал правду. И так поступили со многими, с целыми коллективами, как, например, с сотрудниками омского управления… Если бы Иван не обезоружил комендантов, возможно, мы так никогда и не узнали, что произошло с ним в Москве!
Генерал умолк. Он молчал довольно долго, и, когда заговорил снова, я не узнал его голоса: у него был совсем иной тембр, глухой и одновременно резкий.
— Это потом они опьянели от пролитой крови и стали беззастенчиво объявлять врагами народа самых честных и преданных делу партии сотрудников. Тех, кто предпочел погибнуть, но не пошел на сделку со своей совестью! И таких было около четырнадцати тысяч!..
Так я впервые услышал эту страшную цифру.
Но и она впоследствии окажется неполной. Пройдут годы, будут посчитаны те, кто безвинно сложил головы в годы сталинских репрессий, и тогда окажется, что среди миллионов жертв было почти двадцать три тысячи сотрудников органов госбезопасности, что превышало девяносто процентов их личного состава. И это не считая полутора тысяч тех, кто подобно Ягоде, Ежову, Фриновскому и другим, был расстрелян в разные годы за преступления, связанные с нарушениями законности и фальсификацией дел!
