Васил Иванов - Час пик. Кто убил Влада Листьева?
Правда, тут же началась массированная идеологическая атака на Градоначальника уже через Останкино, на 16 % почти что приватизированное Промышленником (своя рука — владыка!), и, не в пример прочим идеологическим акциям, вроде обоснования ввода танков в Чечню — куда более профессиональная: ссылки на западные, красиво звучащие для обывателя «Шпигель», «Уолл — стрит джэрнал» и одиозную «Вашингтон таймс», на которую уважающие себя журналисты, как правило не ссылаются…
Но все равно — звучит очень авторитетно и потому впечатляет: вот, весь мир осуждаю московское руководство, все прогрессивное человечество!
Градоначальник нервничал, но Банкир, к его удивлению. сидя в Лондоне и поигрывая в преферанс, хранил полное спокойствие.
И Прокурор, и милицейский генерал небыли козырными картами: в этом раскладе борьбы за главное, за рычаг манипуляцией общественным мнением, они занимали в колоде иерархию где — то между некозырной дамой и козырной шестеркой — не более того…
Они были средством, но никак не целью.
Главное, цель была достигнута: машина приватизации начала давать сбои, общественное внимание было обращено на Останкино, да и в самом Останкино начался нешуточный бунт; как и предполагалось, о гибели Листьева забыли довольно быстро, и теперь все внимание было поглощено одним: не дать, не дать такого передела, и еще раз пересмотреть это самое акционирование.
А что касается подозрений, то их и быть не могло: все знали, что он, Банкир, поддерживает Градоначальника. а тот, в свою очередь, поддерживает его.
После смерти Листьева, после его убийства у дорогого Градоначальника начинается неприятность на неприятности — но «я ведь джентельмен, я никогда не допущу, чтобы близкие люди получали такие неприятности!»
* * *Пересчитав очки, Секретарь произнес;
— Удивительно, но вы, — он обернулся к боссу, — вы выиграли… А ведь с самого начала вам никак не шла карта…
— Колода всегда кажется плохо перемешанной, пока к тебе не придет хорошая карта, — вновь произнес Банкир, — главное — уметь…
Он хотел было добавить — «незаметно передернуть её» но, по вполне объяснимым причинам, не сделал этого; надо же всегда и во всем сохранять репутацию настоящего джентельмена!..
«Традиционный подарок ведущему программы…» 100 очков
Нет в мире ничего лучше, чем телефон: тебе надо — ты позвонишь, ты необходима — тебе позвонят. Самые последние новости, сплетни, кулинарные рецепты, советы, приветы, признания, пожелания, откровения, огорчения, шутки, слезы и смех…
Да и просто — неповторимая радость общения с близким человеком.
Если тебе звонят — значит ты еще кому — то нужна, значит о тебе вспоминают. Тебя хотят слышать, с тобой хотят чем — нибудь поделиться, что — нибудь предложить, от тебя узщсгъ что — нибудь такое, интересное; значит ты еще жива. Телефонные провода — тончайшие нервные нити, связывающие живые клетки абонентов; аппарат — хрупкое нервное окончание, крошечный, затерянный нейрон в бесконечно огромном коммуникационном мозгу мира.
Да и сам он, телефон — живой такой, зовущий: вон, когда из шкоды звонят, напоминают, что педсовет завтра или предметная комиссия, как он перед этим жалобно трезвонит, печально так, соболезнующе, словно почтальон, который страшную телеграмму принес, звонит в дверь; а как весело заливается смехом, таким серебристым радостным смехом, точно ангел заливается, когда подруга звонит, очередными новостями поделиться желает!
Прикладываешь трубку к уху, и сразу же между тобой и ним — пластмассовым другом с круглым глазом о десяти зрачках наборного диска — незримая пуповина.
Кому еще поведаешь о своих тайнах, переживаниях, стрессах, неприятностях?
Самому близкому человеку, и то не всегда можно сказать…
Только ему, ему одному.
Телефону, то есть.
Живой, конечно, еще как живой!..
Перережь у человека нервы, обесточь окончания, все эта нейроны и что же?
Угаснет такой организм, сразу же угаснет, как цветочек аленький, как нежная розочка — мимозочка, которую почему — то забыли полить. И вообще — без телефона все цивилизованное человечество сразу бы вымерло как биологический вид, как мамонты в начале ледникового периода…
* * *Утречком проснулась, умылась, позавтракала наскоро, натягиваешь в прихожей пальто, а взгляд сам по себе на аппарат косится, вид у него приятный такой, глаз так и ласкает, и в указательном пальце зуд нестерпимый — надо, значит, утопить пальчик в наборный диск, номерок набрать…
Так сказать, возбуждение.
Какой — то там рефлекс Павловских собак — то ли условный, то ли безусловный. Скорей, наверное, все — таки безусловный. А может быть, тяга набрать заветный номерок уже выработалась за несколько поколений, так что превратилась в условный рефлекс?
Впрочем — какая разница? Она не биолог, может и не знать, простительно…
Стоп, стоп, время, время.
Торможение, стало быть.
Ага, половина десятого, до школки, лицея то есть — всего только пять минут, занятия начинаются в десять.
Двадцать пять минут всего. Маловато, конечно, для настоящей душевной беседы, но — ничего, потом с работы вернется, наверстает упущенное.
А — а–а, ничего страшного не случится, даже если опоздает на несколько минут, зато дорогой подруге звякнет. Как там, родная — жива?
Опять — возбуждение.
Указательный палец макается в лунку диска, по часовой стрелке, до металлического треугольника — ограничителя: пять… семь… пять… семь… шесть…
Ага, вот так…
Ну?
Наконец:
«Ой, Светочка, а ты знаешь, вчера иду я домой с работы и вижу…»
«Ой, что ты, не может быть!..»
«Ну, точно!..»
«Ай, она ведь раньше с другим ходила…»
«Ой — ёй — ёй, а что же её… ну, этот, бывший скажет?..»
И — безо всякого перехода, а зачем нужны связующие интермедии в беседе двух близких людей? — «А у нас завучиха — представляешь, какая дура, совсем с ума сошла! Захожу я вчера, значит, в учительскую, и вижу, значит, такую картину… Сидит она, значит, юбка коротенькая — коротенькая, в её — то годы… И говорит еще, значит, что…»
«Ха — ха — ха!.. Ну, дорогая, это ты уже преувеличиваешь… Ну, юбка коротенькая, эго еще куда ни шло. А вот тако — ое сказать…»
«Ну что ты, нет, точно тебе говорю… Своими ушами… Стану я врать…»
И — вновь безо всякой связки:
«У Галки день рождения скоро, через две недели, и нас с тобой пригласила, надо бы подарок какой — нибудь поискать… Зарплату вот только получу, может быть, и в Москву съезжу…»
«Ой, нет, я не пойду, там ведь, наверное, этот… Ну, мой бывший будет…»
«Галке, её теперешний из Венгрии такое платье привез — закачаешься… Представляешь — жутко приталенное, декольте полукруглое, само платье черное, почти до пят… Говорят, теперь в Париже только такие и носят, длинные, классического покроя… Надо бы посмотреть, она ведь его обязательно на день рождения наденет…»
«Тогда, может, и пойду…»
«А у нас на работе зарплату подняли, теперь ставка педагогических…»
Глядь на часы: ой, неужели это я целых полчаса трепалась? Опять опоздала, опять завучиха будет недовольна, опять на педсовете склонять…
Торможение….
Точно — как у подопытных собак великого физиолога Павлова.
Нет ничего лучше телефона, особенно — в маленьком городке, удаленном от столицы полутора часами езды на электричке, особенно — если в городке этом всего пятьдесят тысяч населения, знающих и друг друга, и друг о друге, особенно — если Она нестарая еще девушка, двадцати восьми лет, если Она приехала в этот незнакомый город по распределению после своего просветительского института, особенно, если Она…
Над телефонной полочкой — отрывной календарик, прикрепленный к плакатику — постеру, вырванному из иллюстрированного журнала: кошечки такие милые— милые, как Тиша и Маруся, только еще пушистей и милей, чудо, прелесть, а не кошечки!
Да, начало марта.
Скоро Международный женский — меньше недели уже осталось.
Слякоть под окнами, мужская сдержанность и потепление в природе.
Лучшая Подруга, наверное, уже готовится — бегает по магазинам и рынку, покупает продукты, просматривает рецепты тортиков и «сельди под шубой».
Раньше и сама Она по десять раз в день названивала Лучшей Подруге — а сколько ты сахару обычно кладешь, а маргарину, а когда из духовки вынимать, а он от протвиня отставать не хочет…
Да, было, было…
Но на этот раз Она не будет никому звонить, не будет и отвечать на звонки — пусть себе лучший друг надрывается в прихожей.
Она не пойдет ни в какую школу, Она закроет дверь, Она поснимает со стен все эта суетные, неуместные сейчас портреты кошечек и собачек, наглухо зашторит окна, поставит перед его портретом горящую саечку — ту самую, которую купила недавно в церкви, и будет Она плакать, плакать, и молить о прошении, и плакать, и вновь молить о прощении, и горючие слезы будут катиться по щекам, но Она не будет их вытирать, ведь это так сладостно: полумрак, свечка, он, стекающие по щекам горячие слезы, острая жалость к себе, покаяние и умиление…
