Юлиан Семенов - Экспансия – II
Рожденного в стране, где население было по своей сути интернационально, — громадная волна русских, югославских, английских, еврейских, немецких, украинских эмигрантов врастала в Аргентину легко: страна словно бы растворяла в себе пришельцев; не внуки даже, а дети эмигрантов теряли родной язык за три, от силы пять лет, становясь настоящими аргентинцами, даже распространенное сочетание букв «лл» произносили как «ж», нигде в мире так не произносят, определишь человека сразу, тайна какая-то, — Перона не могли не коробить расизм Гитлера, его слепая ненависть к славянам, болезненный антисемитизм, брезгливость по отношению к неграм. «А там недалеко и до отторжения цветных, а ведь мамочка — индианка, разве можно так, кто на свете добрее мамочки, нежнее ее и умнее?!»
Когда он поделился этими своими мыслями с полковником итальянской армии Карло Алигьери, тот посоветовал:
— А вы не обращайте внимания на то, что вас ранит. Вы берите то, что нравится. Вам ведь нравится что-то в том эксперименте, который начали мы, фашисты, дети великого дуче Бенито Муссолини? Вам не может не нравиться то, что мы покончили с безработицей, прекратили изматывающую душу болтовню в парламенте, а вместо этого создали вертикальные профсоюзы, подчиняющиеся лишь логике и озарению руководителя? Вам не может не нравиться, что мы заставили рабочих стоять у станков, а не болтаться по улицам под красными флагами бунтовщиков? Вам не может не нравиться, не спорьте, и то, что мы — благодаря этому — прессингу — построили для рабочих больницы, которых у них раньше не было, повысили им заработную плату и подняли социальную страховку. Вы возразите мне: «Да, но они поплатились за это потерей политических свобод!» И я вам отвечу, что они поплатились правом на болтовню и забастовки. Но их жен и детей интересует не болтовня, а жилье, хлеб, оливковое масло и кофе. И они это получили. При этом мы ограничили аристократов, контролируем банки, даем рекомендации промышленникам. Все это ныне в наших руках, подполковник, в руках дуче и Движения. И служим мы не кому-нибудь, а нации. Вот так-то. Что же касается несколько аффектированного отношения Гитлера к славянам и евреям, то это с годами пройдет, уверяю вас. Как и всякое молодое государственное образование, рейх понял, что антисемитизм есть вполне понятное для всех людей объединяющее начало, вы же католик — не правда ли? — а инквизиция именно под этим лозунгом провела объединение церкви… Да, конечно, жестоко, но и Ватикан отказался от гонения на евреев, как только была достигнута главная цель, столь угодная католичеству: спасение Европы от чуждых влияний.
— Каких? — поинтересовался Перон.
Алигьери рассмеялся:
— А любых, подполковник! Любых, которые неугодны Ватикану. Не станете же вы спорить с тем, что, санкционировав аутодафе, папа думал о чем-либо другом, кроме блага большинства?
Перон углубился в изучение принципов вертикальных профсоюзов Италии и Германии, много, времени уделил исследованию вопроса об отношениях между государством, капиталом и рабочим классом в условиях режимов личной власти и, конечно же, более всего интересовался открытыми (пропаганда, конституционные ограничения) методами борьбы против того, что стало ненавистным ему еще в кадетской школе, — против коммунизма.
Затем он посетил Германию; там ему устроили ряд встреч, результатом которых явилась совершенно беспрецедентная поездка молодого подполковника на русско-германскую границу. Здесь, у Бреста, он наблюдал в бинокль красноармейцев, и сердце его впервые похолодело от странного, непонятного ему самому чувства изумления, страха и некоторого преклонения перед подполковником Пероном, который — единственный изо всех аргентинцев — получил право видеть врагов человечества воочию, лицом к лицу.
Когда он возвращался из Бреста в Берлин, полковник абвера, сопровождавший его, предложил оформить их отношения деловым образом. Перон не обиделся; посмеявшись, он легонько потрепал полковника по плечу, заметив:
— Я уже не мальчик, и поэтому умею отказывать, но я и не старик, которому безразлично его будущее. Я — политик, мой дорогой оберст, прошу это запомнить и относиться ко мне, исходя лишь из этого моего качества.
(В это время Ева Дуарте получила роль в фильме «Еще одно несчастье народа», снятом Луисом Байоном Эррера по сценарию Луиса Сандрини.
Тогда же она начала работать на «Радио Архентина» в кинематографическом конкурсе, проводимом журналом «Гуйон»; Ева Дуарте интервьюировала таких заметных деятелей культуры, как Хуан Хосе Пинейро Роланд, Глориа Грэй, Натан Пинсон, и близко сошлась с ними.
А в день, когда Перон, покинув Испанию, где его принимали франкисты, отплыл в Буэнос-Айрес, Ева выступила в главной роли в спектакле «Любовь Шуберта», написанном Алехандро Касона и поставленном на «Радио Прието», одной из самых мощных в то время станций страны.)
Восьмого января сорок первого года, вернувшись на родину, Перон получил довольно странное назначение — в Мендосу, профессором в школу горнолыжных подразделений; многие из его друзей расценили это как ссылку. Он вспомнил шутку, услышанную им в Мадриде, — именно в это время Франко раскассировал людей, с которыми начинал путч против республики, по посольствам (не хотел, чтобы в стране жили те, кто знал о нем слишком много); быстрые и острые на язык мадриленьяс говорили тогда: «Есть два вида послов: один — „чрезвычайный и полномочный“, а второй — „посол к черту“».
(Именно тогда, в дни пика творческих удач Евы Дуарте, творческих, но не материальных, — жила впроголодь, экономила на хлебе и кофе, — некий человек из германского посольства, встретившись со «звездой», передал ей подарок — восемь тысяч четыреста долларов США.
Равнодушно посмотрев на деньги, Ева поинтересовалась:
— У вас ко мне какие-то просьбы?
— Одна, — ответил немецкий дипломат, смущенно улыбаясь. — Всего лишь одна.
— Изложите ее, — сказала Ева, по-прежнему не прикасаясь к деньгам.
— Продолжайте и впредь быть такой же замечательной актрисой, работающей на благо дружественного рейху народа Аргентины. Это наша просьба, выполните же ее!
Восемь тысяч четыреста долларов равнялись тогда тридцати трем тысячам шестистам песо — невиданное богатство, позволившее молодой женщине не только приобрести достойный ее гардероб, но и маленький автомобиль и даже снять пристойную квартиру в престижном районе.)
В Мендосе у Перона завязалась дружба с генералом Эдельмиро Фареллом, — так же, как и Перон, тот прошел «альпийскую военную школу» в Италии. Вскоре Перона произвели в полковники; в мае сорок второго года он был переведен в Буэнос-Айрес и назначен инспектором горнолыжных соединений армии — с подчинением непосредственно генералу Фареллу.
Именно с ним, Фареллом, он и обменялся мнением о ситуации в стране: левые подняли голову, коммунисты призвали социалистов и радикалов объединиться в единый «Народный фронт» для того, чтобы потребовать от правительства Кастильо присоединения к союзникам и объявления войны странам «оси», — в развитие резолюции Конгресса профсоюзов, принявшего решение бойкотировать товары Германии и Италии.
— Это безумие, — сказал тогда Перон. — Я смею говорить так, генерал, не потому, что я ценю идеи господина Муссолини и Гитлера, отнюдь нет, но ведь совершенно очевидно, что Аргентина может получить максимум выгод от политики нейтралитета, это заставит и Белый дом, и Кремль, и Имперскую канцелярию делать все, чтобы удержать нас от войны, а следствие такого рода отношения к нам однозначно: наивыгоднейшая конъюнктура для нашего мяса и зерна на мировых рынках, что, конечно же, даст нам немало врагов среди янки, куда больше, чем сейчас, но — ничего не попишешь, зависть есть зависть, древнейшее человеческое качество.
— Вы емко выражаете мысли, — заметил тогда генерал Фарелл. — Это завидное качество редкостно среди испаноговорящих народов, мы слишком темпераментны, личностны и амбициозны, любим выпячивать на первый план свое «я» и совершенно игнорируем экономические проблемы… Скажите, Перон, а как вы отнеслись к тому, что Ортис[19] поддался давлению левых и распустил «Национальную фашистскую партию» вкупе с «Трудовым фронтом» наших здешних немцев?
Перон ответил не сразу, но вовсе не потому, что хотел угадать, какое мнение угодно генералу, — нет, он уже осознал себя как личность и чувствовал свое предопределение, особенно ночью, перед тем как уснуть; более всего любил шум прибоя; если закрыть глаза, то возникает явственное ощущение восторженного рева трибун; он тогда ответил генералу медленно, ибо взвешивал каждое слово, понимая, что рискованный вопрос Фарелла был задан не случайно.
— Если бы президент Ортис запретил коммунистическую партию и социалистов наравне с фашистскими организациями, я бы, безусловно, согласился с такого рода шагом. Я четко вижу возможную модель аргентинского общества — корпоративную и организованную в единое целое. Меньше болтовни — больше дел. Аргентина для аргентинцев, коими я считаю и украинцев, и немцев, и евреев, и югославов, прибывших сюда в качестве эмигрантов. Мы не можем слепо проецировать опыт Гитлера на Аргентину, наша нация в чем-то сродни американской — мешанина, но если там протестанты против католиков, те, в свою очередь, против негров, евреев и мексиканцев, то у нас такого просто не может быть — котел. И этот аргентинский котел может добиться чуда: по величине и богатству мы входим в первую десятку стран мира. Я не очень-то понимаю, отчего нам не войти в первую тройку? Да и посмотрим, как пойдут дела, — почему бы вообще не стать первой державой мира? Кто нам мешает?
