Массимо Фелизатти - Агава
— О, я знаю, вы доктор Алесси, журналист и друг моего сына. Проходите, пожалуйста, сын много говорил мне о вас.
Из-за ее могучей спины появляется Проккьо, словно тусклая тень матери, неожиданный придаток к этой розовой горе. Паоло втягивают внутрь, в квартиру, чья-то мягкая рука ложится ему на плечо, подталкивая его к середине комнаты, где с бокалами в руках стоят пять человек.
— Наконец-то ты явился… Конечно, у тебя такая работа, опоздание простительно. Мы ведь с тобой на «ты», не так ли? Все мы здесь свои люди, все на «ты». — Проккьо подводит его к группе гостей, кто-то передает ему бокал.
Паоло опорожняет его одним духом. Это сладковатый «кюммель», и он с трудом сдерживает гримасу отвращения.
Затем следует официальное представление. Сначала дядюшке-генералу, потом депутату парламента от социалистов, о котором Паоло уже слышал (он член какой-то парламентской комиссии) и которому, судя по всему, здесь не очень уютно; затем секретарю министра без портфеля; потом бывшему послу и, наконец, надменному старику с совершенно седыми волосами и узловатыми пальцами.
— Мой отец, — говорит Проккьо, и старик, не замечая протянутой руки Паоло, по-военному четко кланяется.
Генерал возобновляет прерванную беседу о политической обстановке, о погоде, а затем вместе с бывшим послом предается воспоминаниям, но Паоло понимает, что вся эта мизансцена разыгрывается только для него: Проккьо ни на секунду не спускает с него своих выпученных глаз. Его громадная мама переходит от одного гостя к другому, то и дело запивая разноцветные таблетки здоровенными глотками спиртного и неся чушь, которую, впрочем, никто не слушает. Один лишь Проккьо выказывает внимание своей мамочке. При этом Паоло с удивлением замечает в его взгляде необыкновенную нежность, обожание и даже гордость.
— Так вы — друг моего сына? — спрашивает она своим детским голосом, но ответа не слушает: ей я так известно, что ее сына любят все, он такой способный, такой труженик, а как он боготворит свою мамочку!
С тем же вопросом, воспользовавшись моментом, когда Паоло оказывается у буфета один, к нему обращается, держа руки по швам, и хозяин дома. Журналист с интересом разглядывает его хмурое лицо.
— Я вижу вашего сына третий раз, — отвечает Паоло.
— Вы работаете вместе?
— Я журналист, разве вы не слышали?
— Так что же вам от нас надо?
— Я занимаюсь проблемами военной промышленности. Но
Проккьо-отец его не слушает.
— Вы педераст, я угадал?
Алесси оторопело смотрит на старого вояку, на лице которого появилось вдруг что-то инквизиторское. Но едва он успевает вымолвить: «Ну что вы», как старик раздраженно выпаливает:
— А мой сын — педик, представляете? Мой сын!
В поисках спасения Паоло озирается по сторонам и замечает злую улыбку Проккьо, разговаривающего с дядей-генералом в противоположном углу комнаты. Оба смотрят на Паоло. Генерал выразительно пожимает плечами, словно хочет сказать: «Не обращайте внимания». Они не слышат, о чем говорит старик, но, должно быть, догадываются.
И Паоло отвечает, стараясь, чтобы слова его звучали как можно четче:
— Это меня не касается, синьор Проккьо.
— …А моя жена — потаскуха, — продолжает старик. Теперь Паоло смотрит на него с веселым любопытством.
Оказывается, этот высохший и желчный старикан разговаривает сам с собой: должно быть, он к этому привык.
Вкрадчивый голос Проккьо-младшего возвращает его к действительности, к тому, ради чего, собственно, он сюда и явился:
— Теперь, когда старик сделал из меня исчадие ада, тебе, наверно, и поболтать со мной не захочется? — Он издает короткий смешок, но, сразу же посерьезнев, продолжает: — Бедняга, после того как отец вышел в отставку — он ведь был полковником, — склероз развивается у него катастрофически быстро. Старик живет в каком-то особом мире, ему кажется, что он никому не нужен, что все его преследуют, а излюбленной мишенью своих нападок он сделал нас с мамой.
Проккьо и Паоло усаживаются в сторонке. Остальные, словно сговорившись, к ним не подходят. Журналист чувствует, как в нем поднимается волна отвращения, ему нехорошо, но он старается взять себя в руки, утешаясь мыслью, что сюда его привело дело.
— А знаешь, мы ведь с тобой коллеги, — говорит Проккьо, раскуривая тоненькую черную сигару и распространяя вокруг сладковатый дым, которым он сам не затягивается. — Я тоже был журналистом, давно, правда, еще в молодости: занимался международной политикой. Писал о Ближнем Востоке, о Северной Африке. И подписывался своим Именем. Большие корреспонденции на третьей полосе. — Он называет несколько газет, о которых Паоло никогда не слышал. — Приглашали меня и в центральные газеты, но мои материалы были слишком правдивы, кое-кого это смущало. Ну и зависть, конечно. Ты ведь знаешь журналистов. Вот я и решил оставить это занятие. Но фамилия моя под теми статьями осталась, можно было бы вступить в ассоциацию журналистов, стать профессионалом… Нет, пока я этого делать не стану. Ты лучше меня знаешь этот мир, — говорит он, многозначительно глядя на Паоло. А Паоло не знает, что отвечать, ему не хочется ввязываться в разговор, который его совершенно не интересует. — А если я когда-нибудь передумаю, можно мне рассчитывать на твою помощь? Ты бы не хотел представить меня твоему шефу — без всяких обязательств, естественно? Я ведь и до сих пор остаюсь специалистом по Ближнему Востоку, — добавляет он хихикая, — неплохо знаю закулисную сторону дела и мог бы предложить вам свое сотрудничество.
Паоло смущен. Неужели Проккьо пригласил его только ради этого? Он подыскивает ни к чему не обязывающий ответ, но Проккьо, не дав ему опомниться, продолжает:
— Кстати, услуга за услугу. Я свою тебе уже оказал. — Нижняя губа у него отвисает, он сдавленно смеется.
— Услугу?
— Ну конечно. Правда, ты об этом можешь и не знать. Мы привыкли помогать друзьям, даже когда сами они не обращаются к нам за помощью. — Он уже говорит не только о себе, а о «нас» и, понизив голос до шепота, оглядевшись вокруг, продолжает: — Я имею в виду твою поездочку в Геную с тем профсоюзным деятелем…
Паоло пытается сохранить невозмутимость, но это стоит ему невероятных усилий.
— С профсоюзным деятелем? Ты что-то путаешь. Я ездил туда по командировке редакции. Впрочем, моя корреспонденция опубликована… — начинает он и тут же замолкает, потому что Проккьо смеется. Смех у него низкий, квакающий.
— Нет-нет, все это я прекрасно знаю, вы же не с дураками имеете дело. Я имею в виду оборотную сторону истории. Знает о ней и следователь в Генуе. Они, к вашему сведению, не так уж глупы. У следователя на руках докладная записка от фирмы «Эндас». Неофициальная, разумеется: служба безопасности «Эндаса» — не уголовная полиция.
Паоло продолжает качать головой, лихорадочно соображая, что теперь делать, но он застигнут врасплох и не может собраться с мыслями.
— Да ты не беспокойся, — говорит Проккьо, слегка похлопывая Паоло ладонью по колену. — Беспокоиться не стоит. Зачем тогда на свете существуют друзья? Ну вот друзья и вмешались, прежде чем следственные органы добрались до тебя. Ты, конечно, сумел бы им все объяснить, но твое имя появилось бы в газетах, и тебе пришлось бы отвечать на щекотливые вопросы, а может, дело обернулось бы и похуже; ты ведь знаешь, что такое итальянская юстиция: им достаточно одного подозрения. В общем, я поговорил с инженером, он дал согласие. И мы вмешались. Неофициально, конечно. У нас много друзей. Распространили по надежным каналам слух, что ты находился в Генуе по нашей просьбе; официальные лица это подтвердили. Таким образом, все стало проще, все уладилось. Теперь можешь не волноваться, беспокоить тебя не станут. По крайней мере, до тех лор, пока мы будем в состоянии что-то сделать. Дружба — это ведь гарантия, не так ли? — Проккьо улыбается, все еще держа руку на колене Паоло.
Это угроза. Шантаж. От ярости мысли Паоло прояснились, все стало на свои места.
— Выходит, вы все и организовали! — Голос Паоло звучит ровно, спокойно.
Проккьо недопонимает смысла этих слов:
— Конечно, можешь не беспокоиться, ты как за каменной стеной.
— Щтиц, «гепарды», ликвидация архива, похищение документов, из-за которого подорвались Дондеро и тот рабочий…
Улыбка застывает на губах Проккьо. Он опасливо убирает руку с колена Паоло, взгляд его становится настороженным, в глазах мелькает страх.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Видишь ли, Проккьо, об истории с «гепардами» мне все известно. Я только никак не мог понять, кто все это затеял. Теперь многое проясняется. Вы не хотите, чтобы на свет выплыла старая история, потому что у вас на подходе уже новая, вам надо сорвать второй куш. Поэтому вы и попытались убрать Дондеро, а теперь хотите запугать меня. Ты полагаешь, если Штиц исчезнет, одного этого будет достаточно, чтобы считать вопрос исчерпанным. Ошибаешься. Вы уничтожили архив «Эндаса», но улики уничтожить вам не удалось.
