Эдуард Тополь - Красный газ
Худе не удалось даже выпрямиться – жесткий сильный удар пришелся по его скуле. Я била его, я! Била так, как бьют в милиции, как УЧАТ бить в милиции. У меня тренированная рука, поверьте.
Худя не уклонялся от ударов, хотя я вкладывала в эти удары всю силу своей злости. Негодяй! Негодяй и подлец! Унес меня из интерната к себе, рассказывал мне сказки о любви и поил чаем, признавался мне в четырехлетней любви – только для того, чтобы дать этим мальчишкам, моим насильникам, тихо и незаметно выскользнуть из города. Конечно! Кто будет останавливать подростков, когда охотятся за беглыми зеками!..
Я била, а Худя стоял, набычившись, жестко расставив ноги и чуть накренясь вперед своей коренастой фигурой. Очередной удар пришелся по его брови и рассек ее до крови. Я почувствовала резкую боль в запястье и поняла, что я вывихнула руку. Чертовски крепкая кость в его надбровной дуге, однако!
– Кретин! Дай мне ключ от двери, я уйду… – сказала я, кривясь от боли.
– Я же тебе сказал: ты не выйдешь отсюда. Пойди в ванную и вымой руки. Они у тебя в крови…
Кровь тонкой струйкой скатывалась из его рассеченной брови на глаза, но он словно не чувствовал этого. Он смотрел на меня спокойно, только глаза, казалось, стали чуть белей и желваки напряглись под широкими скулами.
– Кажется, ты вывихнула руку. Я могу вправить.
– Сейчас! – сказала я насмешливо – Как же! – Но от боли в руке я кругами заходила по комнате. Наконец я решилась попробовать вправить сустав сама, но запястье отозвалось таким уколом резкой боли, что я охнула.
Худя шагнул ко мне, взял мою руку и коротко дернул. Я охнула снова, но сустав встал на место. А Худя своими сухими сильными пальцами мягко разминал мне запястье и говорил при этом:
– Ты можешь мне верить или не верить, это твое дело, однако. Я сказал тебе правду. И про чаек, которых нашел тогда, и про нас с тобой. Я любил тебя и люблю, однако.
– А кто такая Окка? – спросила я, вспомнив вдруг слова той ненецкой девчонки Аюни Ладукай, которая сказала Худе в интернате: «Мы отомстили за Окку! Ты же не мужчина – сам не можешь русским отомстить. Наоборот, служишь им, как пес!»
Худя молчал, разминая мне сустав. Потом вышел в ванную и вернулся с бинтом. Кровь из рассеченной брови уже была у него на подбородке, но он не обращал на это внимания, а стал забинтовывать мне руку.
– Так кто такая Окка? – спросила я снова. И свободной рукой почти машинально вытерла кровь с его лица.
– Этого я не могу тебе сказать, – произнес он. – Ложись спать. Я не могу выпустить тебя одну на улицу ночью. Там же преступники гуляют. – Короткая усмешка тронула его губы. Кажется, первая усмешка за весь этот вечер.
– Да не выдам я твоих подростков! – сказала я презрительно. – Еще не хватало, чтобы в угро узнали, что меня изнасиловали!
– Я тоже так думал. Но на всякий случай сказал им, чтобы они ушли из города. Все. – Он ловко завязал бинт бантиком и заправил под бинт концы. – Эта повязка будет напоминать тебе обо мне пару дней. Но одной рукой ты уже не взломаешь дверь, а ключ у меня в кармане. Так что давай спать.
С этими словами он снова лег на пол, на шкуры, растянулся во весь рост и закрыл глаза.
Я беспомощно и нелепо торчала посреди комнаты. Действительно, одной рукой мне не взломать дверь, да и незачем мне спешить в гостиницу «Север», где уйма армейского и милицейского начальства. Вид у меня сейчас уж точно как после изнасилования!
Потоптавшись на одном месте, я вздохнула, выключила свет и стала раздеваться. Хотя в комнате был полный мрак, сказала Худе:
– Отвернись…
В темноте я слышала, как он повернулся на бок.
Я разделась и наугад шагнула к своему прежнему месту на полу, на шкурах. И конечно, споткнулась о Худино тело, наступила ему на спину и рухнула вниз. Его руки поймали меня, смягчили удар, но все же я здорово стукнулась плечом. Вот уж действительно мне не везло в эту ночь, черт возьми! Это идиотское падение было, наверно, последней каплей, переполнившей чашу моего терпения. Я села на полу, держась вывихнутой рукой за ушибленное плечо, и заскулила – опустошенно, жалобно и слезливо, как бессильный и слепой щенок.
Худя обнял меня и уложил на полу рядом с собой. Я даже не сопротивлялась. Я лежала на его руке, он прижимал меня к себе всю, от головы до ног, и моя грудь была у его груди, и мои слезы размазывались по его небритой щеке и по губам, которыми он тихо меня целовал.
– Спи. Пожалуйста, спи… – говорил он негромко.
И я даже не помню, когда я уснула и как.
40
Я проснулась от характерного щелчка английского замка и сообразила, что это за Худей закрылась входная дверь. Какая же я идиотка все-таки! Если у него на двери английский замок, значит, я могла спокойно уйти ночью, никакого ключа от замка не было у Худи в кармане, он просто разыграл меня, как ребенка!
Но у меня уже не было никакой злости к Худе. Наоборот. Я проспала полночи на его плече, и тихое чувство покоя и счастья поселилось внутри меня, несмотря на все унижение, которое я перенесла вчера вечером в интернате. Я даже была благодарна Худе за то, что он обманул меня, не дал уйти ночью, а теперь тихо ушел, и мне не нужно ни с кем разговаривать. Он дал мне время прийти в себя, я могу тихо лежать на этих шкурах и нежить в себе это редкое чувство открытия СВОЕГО мужчины, как нянчат матери грудного ребенка…
Я пролежала так минут двадцать. Вся суматоха и лихорадка последних дней, все эти убийства, взрывы и прочая галиматья отлетели от меня куда-то в небытие, стали малозначительными. Нет, я еще не влюбилась в Худю в ту ночь, но я чувствовала себя так, как, наверно, чувствуют себя композиторы, когда у них в душе возникают первые звуки новой мелодии…
Минут через двадцать я все-таки встала, зажгла свет. Часы показывали 10.40 утра. За окном была полярная ночь, темень и какой-то неясный гул. Я поставила чайник на электроплиту и включила репродуктор местной радиосети. Репродуктор взорвался бодрой молодежной песней:
А нам не страшен ни вал девятый,
Ни холод вечной мерзлоты!
Ведь мы ребята, ведь мы ребята
Семидесятой широты!..
Я с отвращением выключила радио, эти комсомольские псевдободрые песни показались мне теперь отвратительными! Я прошлась по маленькой квартире Худи, рассматривая книжные полки. Все, что связано с личной жизнью Худи, стало мне теперь интересно, даже его имя я все повторяла и повторяла про себя, пытаясь привыкнуть к нему.
На книжных полках была масса юридической литературы, почти все известные мне светила криминалистики, и целая полка книг по истории ненецкого народа, а также ненецкие сказки, былины и даже исследования по антропологии ненцев. Но мой опытный взгляд «уренгойской овчарки», специалистки по изъятию антисоветчины мгновенно узнал среди корешков советских книг и другие книги, явно несоветского издания: Дж. Оруэлл «1984», В. Буковский «И возвращается ветер…», А. Авторханов «Технология власти», Менахем Бегин «Белые ночи»…
«Ничего себе!» – подумала я. Вообще-то я не раз видела антисоветчину в домах высоких партийных и административных работников – например, книги Солженицына или Оруэлла, хотя только хранение этого рода литературы, даже без распространения, карается тюремным заключением сроком до трех лет. Но крупные партийные руководители и сотрудники КГБ высокого ранга порой держат у себя дома на книжных полках даже «Архипелаг ГУЛАГ», чтобы продемонстрировать гостям, каким высоким доверием партии они обладают!
Мой Худя Вэнокан не был партийной шишкой или даже сотрудником КГБ. Он был, как я, милицейским следователем, да еще и ненцем в придачу. Конечно, я-то не стану на него доносить, но поговорить с ним нужно – мало ли кто случайно зайдет к нему на чашку чая или на рюмку водки, а потом стукнет в КГБ об этих книжках, и все – вся карьера накрылась.
Я выпила чай, оделась. Проклятие, у Худи даже, зеркала нет, невозможно проверить, как я выгляжу. После такой ночи – и не взглянуть на себя в зеркало!.. За окном был слышен тяжелый, все нарастающий самолетный гул. Черт возьми, этой ночью я словно выпала из потока событий, и понятия не имею, что там происходит сейчас в Салехарде.
Я натянула свой полушубок, но перед тем, как выйти из комнаты в прихожую, снова подошла к книжным полкам, сняла с них всю антисоветчину: Буковского, Авторханова, Оруалла и Бегина – и оглянулась. Мебели, как я уже говорила, у Худи не было никакой. Поэтому я просто сунула книги под лежащие на полу оленьи шкуры. Через несколько минут я увижу в Оперативном штабе Худю и скажу ему, чтобы он был поосторожней с этой «литературой».
Я застегнула полушубок и вышла из комнаты в крошечную прихожую.
И, только подойдя к выходу, я увидела прикнопленную рядом с английским замком записку. Торопливым, но твердым почерком было написано:
