Дмитрий Лекух - Командировка в лето
Корна передернуло.
– Нет, слава Богу…
– Повезло…
Ларин прикрыл глаза и тихо выпустил легкую струйку фиолетового сигаретного дыма прямо в каменный потолок…
Когда Глеб все-таки отправился умываться, он взглянул на свое отражение в мутном сортирном зеркале и понял, почему Корн просил его повременить с бурными проявлениями благодарности. Судя по всему, тяжелая пуля незнакомого Ларину пистолета вошла Лейле точно в затылок и вышибла ее перемешанные с кровью, слизью и костяной крошкой мозги прямо на его ничем не защищенное лицо.
Хорошо еще, что глаза закрыл в ожидании адской боли.
Полведра воды, конечно, сделали свое дело, смыв основную массу теплой и липкой гадости, но и оставшиеся подсыхающие потеки выглядели… кгхм… весьма красноречиво.
И – неаппетитно.
Ларина не вырвало только потому, что блевать было уже абсолютно нечем.
Но позывы были.
И серьезные.
Соскребать эту подсыхающую дрянь с лица и волос под тонкой струйкой мутноватой холодной воды – тоже удовольствие ниже среднего.
Намного ниже.
Но он справился.
Нужда заставит, и не с тем справишься…
Даже причесаться попробовал чьим-то небрежно брошенным на полочку возле раковины наполовину беззубым гребешком, после чего стал выглядеть по сравнению с недавним прошлым просто почти респектабельно.
Морду-то ему, оказывается, не сильно разбили.
А вот пару зубов – выбили.
Подонки.
Когда он вышел из туалета, Корн уже поджидал его у двери: собранный, уверенный, элегантный. Окинул критическим взором, покачал головой, сунул в руки большую красивую пушку, в которой господин военный обозреватель с некоторым трудом опознал модифицированную «Беретту», и махнул рукой на старую рассохшуюся лестницу.
Мол, давай за мной.
И абсолютно бесшумно и легко взлетел по этой самой лестнице вверх. Под ногами у Ларина те же самые ступени почему-то скрипели совершенно немилосердно.
Наверху их встретил вполне нормальный, в меру респектабельный дом с вполне нормальной, в меру респектабельной обстановкой. Даже не верилось, что какими-то двумя десятками ступеней ниже нашла свой приют самая что ни на есть натуральная пыточная.
Стильная мебель, дорогая бытовая техника.
Бар с более чем приличным выбором напитков.
В такой дом и гостей не грех было бы пригласить.
Если бы не…
Если бы не тот упрямый факт, что все это милое, вполне обжитое помещение украшало совершенно дикое, просто-напросто нереальное количество покойников.
Лежащих, сидящих, устало привалившихся к стене в коридоре.
Всяких.
В респектабельных домах трупы по всем комнатам, знаете ли, не валяются. Пока добрались до гардеробной, Ларин насчитал, по меньшей мере, семь «двухсотых».
Верить в то, что это побоище учинил один вполне конкретный и, в общем-то, весьма симпатичный и элегантно одетый человек, к тому же его близкий знакомый, Глебу отчаянно не хотелось.
И тем не менее, он поймал себя на мысли, что это его, ну, нисколечко не удивляет…
Нда…
Лежит милая в гробу, подошел к ней и: «Бу-бу»…
Нравится, не нравится – терпи, моя красавица…
Корн открыл левой, затянутой в тонкую перчатку из выворотной кожи рукой зеркальную створку встроенного шкафа и, удовлетворенно хмыкнув, кивнул Ларину – мол, давай, переодевайся.
И куда-то исчез.
Глеб взглянул на себя в зеркало и конкретно офигел.
Оказывается, он до сих пор был одет только выше пояса.
Нет, все понятно, но каких же вполне конкретных звиздюлей должен получить всегда очень аккуратный и внимательно относящийся к своему внешнему виду человек, чтобы в результате данного увлекательного процесса умудриться напрочь забыть о том, что на нем не только штаны, но и трусы начисто отсутствуют.
Да и те лохмотья, что напялены выше, одеждой назвать весьма затруднительно.
Обалдеть можно…
Сложнее всего оказалось натянуть трусы.
Мошонка слева серьезно распухла и дико болела при каждом соприкосновении с материей.
Глеб случайно увидел в зеркале у себя за спиной барную стойку и шипя, как сто тысяч рассвирепевших помойных котов, вылил себе между ног полбутылки первого попавшегося коньяка.
Вторые полбутылки он, недолго думая, вылил себе в глотку.
Правда, не до конца.
Чуть-чуть на донышке все-таки осталось.
Я бы даже сказал, не чуть-чуть. Где-то половина половины.
Вот так и утрачиваются навыки веселых студенческих времен…
Ларин невесело хихикнул.
После чего натянул прямо на голое тело темный трикотажный свитер, влез в первые же попавшиеся черные джинсы, затянул на бедрах ремень, засунул за него выделенный Корном ствол, хлебнул еще коньячка, обулся, закурил и даже успокоился.
Через несколько минут в комнате появился слегка взмыленный Корн. Посмотрел на Глеба оценивающе, хмыкнул, отобрал остатки коньяка, выпил и присел на корточки, устало привалившись к стене.
– Вот ведь, блин… Представляешь, Глеб, наверху всех переубивал, надеялся внизу языка взять. А они там все в брониках, уроды. Пришлось в головы бить. И бумаг никаких. Эх, мудак я, мудак…
Глеб лениво затушил недокуренную сигарету о полированную стенку шкафа, закурил новую:
– А на фига тебе живые, Андрюх? На заказчика выйти хотел?
– Да на фиг мне этот заказчик сдался! Я его, козла, и так, как облупленного, знаю. Завтра в гости поеду, разговоры разговаривать… На интересующие нас с тобой обоих темы. Как он с этими снюхаться умудрился – вот что самое интересное…
– А кто они? – Ларин курил, лениво пуская кольца вверх. На него вдруг накатила страшная, опустошительная усталость. Думать и действовать не хотелось совершенно.
Ни под каким предлогом.
Он даже вопрос этот задавал вовсе не потому, что ему было интересно, а исключительно из желания поддержать легкую, не напрягающую светскую беседу.
Типа, как о погоде.
– Эти-то? – Корн потянулся за близстоящей бутылкой, посмотрел на этикетку, хмыкнул, свернул пробку, сделал большой, вкусный глоток, выдохнул, завернул пробку, бросил бутылку Ларину. – «Дети Черного Шамиля», слышал про таких уродов?
Глеб уважительно присвистнул:
– Приходилось… Так какого ж черта тогда ты языка хотел? Они ж все равно говорить бы не стали. Фанатики…
Господин референт в ответ только рукой презрительно шевельнуть изволили:
– Стали бы, не стали бы… Стали бы! Как соловушки бы, суки, здесь заливались! У меня, Ларин, такие птицы пели, что эти по сравнению с ними – как мандавошки рядом с черепахой… А чечены, друг мой Глебушка, из всех опасных пернатых вообще самые говорливые. Боль-то они еще туда-сюда переносят, а вот страх – так, понты одни…
Поймал брошенную Глебом бутылку, сделал глоток – и вдруг подобрался, посерьезнел, одним неуловимым движением выхватил свою непонятной конструкции пушку, выщелкнул-защелкнул обойму, проверяя, прижал палец к губам, призывая Ларина к тишине, и крадущимся кошачьим шагом направился в сторону прихожей.
Ларин быстро снял выделенный ему ствол с предохранителя, негромким щелчком – приходилось раньше, а что вы думаете, господа мои, профессия военного обозревателя предполагает, – дослал патрон в патронник и, стараясь не особо шуметь, поплелся следом.
А что ему еще оставалось?
В Корне как будто два разных человека уживались: один – хорошо знакомый, в меру амбициозный, иногда чуть занудный, иногда чересчур козыряющий своей начитанностью и внешним лоском, но в целом – вполне нормальный парень, с которым можно было и поспорить, и песен попеть, и по бабам походить, и водки выпить.
Даже, наверное, подраться…
А вот с этим, вторым, который стремительным и скользящим кошачьим шагом двигался впереди, спорить Ларину почему-то, ну, совершенно не хотелось…
Просто ни капельки…
И враждовать – тоже…
Ни под каким предлогом…
Не дойдя до полуоткрытой двери, Корн неожиданно каким-то совершенно неуловимым движением распластался по стене и стал медленно перетекать в направлении выхода.
Если б Ларин не знал, куда смотреть, хрен бы уловил хоть какое-то движение.
Глеб, решив, что его подготовки для таких номеров, увы, недостаточно, просто подобрался поближе и аккуратно, стараясь не привлекать ничьего внимания, выглянул на улицу.
Там, в обнесенном высоким «новорусским» забором дворе, негромко урча, парковались два громоздких чудовища, в которых он не без труда опознал модифицированные «гелендвагены».
И то только потому, что краешку лунного диска на секунду удалось выглянуть из-за кромки облака.
Южная ночь – темна и непроглядна.
Хоть глаз выколи.
Через некоторое время послышался гортанный говор, и в центр двора, кое-как освещенный желтоватым светом уличного фонаря, вышла не очень большая, но довольно странная компания.
Модно одетый и подстриженный парень, на вид лет девятнадцати-двадцати от роду, полуобнявший двух разбитного вида длинноногих девиц, в одной из которых Глеб не без труда опознал Ольгину подружку, пару раз сидевшую с ней в «Панораме».
