Лев Гурский - Перемена мест
На стук появился третий носитель смокинга с уоки-токи в руках.
– Разберитесь тут, – сказал я миролюбиво. – Видите, мужчинам стало плохо от жары. Должно быть, солнечный удар…
И, оставив его недоумевать, какая может быть жара в Москве пасмурным осенним вечером, я вошел наконец в открытую дверь. По моим расчетам, гориллы должны были очухаться через час-полтора, а сообразить, что же с ними случилось – еще позже. Так что праздник Гошки Черника не будет омрачен. И если омрачен, то не по моей вине, уточнил я про себя, удивляясь собственной привычке перед собой оправдываться. Где ваш напор, Яков Семенович? Где победительная наглость супермена?
– Добрый вечер! – сказал я с победительной наглостью в голосе, но меня, естественно, никто не услышал. Презентация Гоши Черника проходила по модному нынче сценарию: сначала фуршет и светские беседы и только потом – официальная часть с торжественными речами. В такой необычной последовательности был свой резон. Хорошенько разогревшись, гости и торжественную часть уже проводили с огоньком, радостно реагируя даже на самые бесцветные выступления – тем более что таковых в результате воздействия выпитого и съеденного становилось гораздо меньше.
Когда я появился в фойе, фуршет был в самом разгаре. Именитые гости, объединившись в кружки, энергично выпивали, закусывали и смеялись. Телевизионщики бродили со своей аппаратурой, хищно высматривая ракурсы. Симфонический оркестр у самого входа изображал что-то типа «Турецкого марша». Или «Прощания славянки». Или бессмертного опуса под названием «Семь-сорок». На пюпитрах вместо нот были пристроены рюмочки, и оркестранты совмещали приятное с полезным. Я приветственно кивнул незнакомому лобастому дирижеру. Тот, не узнавая, исправно закивал мне в ответ. Я почувствовал себя веселее и двинулся в сторону публики, настраивая себя на то, чтобы показаться на глаза самому Гоше, а потом тихо сдернуть отсюда с сознаньем исполненного долга.
– Добрый вечер! – вежливо поздоровался я с первой же встреченной парой.
– Привет, дорогой, – рассеянно произнесла женщина, невысокая очень миловидная брюнетка. Собственно, мы были с ней хорошо знакомы. Я даже был влюблен в нее, когда мы учились в школе – я в десятом, она – в восьмом. Она снисходительно позволяла донести до дому ее портфель и купить ей мороженое. Этим ее благосклонность ко мне исчерпывалась.
– Рад тебя видеть, Ирочка, – сказал я почти искренне. Я любил свои детские воспоминания.
– Взаимно, – все так же рассеянно проговорила Ирина Анатольевна Ручьева, бывшая Ирочка, а теперь завлит театра «Вернисаж». Вид у нее был одновременно торжественный и несколько обиженный. Торжественный – потому что наверняка это она добилась, чтобы престижное мероприятие проходило в стенах ее театра. Обиженный – потому что, по логике презентации, главным героем вечера становился кто-то, кроме нее. В данном случае Гоша Черник.
Я светски шаркнул ножкой, кивая Ирочкиному кавалеру. Это был, разумеется, совсем даже не Ирин супруг (того она считала человеком не светским и не брала с собой на такие ответственные мероприятия). Кавалер был очень серьезен и очень волосат. Пышная грива спускалась на плечи и терялась за спиной. Одет кавалер был в свитер и легкие летние брючата, которые носят в домах отдыха почтенные отцы семейств. Брюки были светлые и держались на оранжевых помочах.
– Познакомьтесь, Артем Иванович, – сказала Ирочка Ручьева дежурно-любезным тоном. – Это Яша Штерн Мы с ним учились в одной школе, а теперь он работает следователем в МУРе.
Я хотел ее поправить, но передумал. Ручьева и так знала, что я уже давно рядовой частный детектив и к зданию на Петровке не имею никакого отношения. Просто-напросто слова следователь МУРа звучали солиднее, чем частный сыщик, а Ирочкины приятели – даже школьные! – обязаны были быть только СОЛИДНЫМИ людьми. МУРовец еще кое-как вписывался в этот круг, а одиночка-детектив – уже нет.
– Кунадзе, – сумрачно представился волосатый человек в оранжевых помочах. Ему, по-моему, тоже было тоскливо, что сегодняшний вечер в его театре вращается не вокруг него самого.
Еще до произнесения вслух фамилии я уже догадался, кто такой Ирочкин кавалер. Артем Иванович Кунадзе, художественный руководитель театра «Вернисаж», был известен в Москве не столько своими спектаклями, сколько своей экстравагантностью. Ира, правда, уверяла, будто и спектакли хороши, однако я, не будучи большим театралом, не рисковал испытывать творения Артема Ивановича на себе. Кажется, даже Иринин супруг, математик Сережа Ручьев, боялся ходить на спектакли «Вернисажа». Однажды на чьем-то дне рождения, где оказались одновременно мы с Натальей (тогда еще) и супруги Ручьевы, Сергей, чуть перебрав, увлек меня в коридор покурить и там попытался шепотом рассказать о единственном виденном им спектакле маэстро Кунадзе. Но кроме бессвязных слов – «Там голый мужик понимаешь, Яков? Голый мужик с баяном!…» – добиться мне ничего не удалось. Впрочем, один этот образ уже произвел на меня неизгладимое впечатление.
– Вы, конечно, видели мои постановки? – резко поинтересовался у меня Кунадзе.
Я замялся. Сказать нет не позволяла мне мимика Ирочки Ручьевой, которая тут же сделала мне страшные глаза, что, видимо, означало: не вздумай обидеть гения! Но, сказав да, я мог быть втянут в театральный разговор с непредсказуемыми последствиями. Ей-богу, драться с охранными гориллами для меня было куда более легким делом, чем вести театральные разговоры.
– Так видели? – требовательно повторил Кунадзе.
Я взглянул на Иру. Та с отсутствующим видом как будто обозревала музыкантов симфонического оркестра, однако тайком показала мне кулачок.
– Ну так… в общем… – неопределенно промямлил я.
– И что скажете? – не отставал волосатый гений.
У меня на языке вертелись только мужик с баяном, но поделиться этим кратким наблюдением Сережи Ручьева с самим режиссером означало бы вызвать неминуемый скандал и гнев Ирочки. А свои детские привязанности, как уже отмечалось, я ценил.
– Э… М-да… Оригинально… Э-э… Глубоко… Очень, знаете ли, жизненно… – сообщил я. Ирочка бросила на меня зверский взгляд, и я понял, что сморозил что-то совсем невпопад.
– В каком это смысле – жизненно? – угрожающим тоном поинтересовался маэстро Кунадзе. – Не хотите ли вы сказать, что моя эстетика…
Спас меня Гоша Черник. Из глубины зала послышался вопль виновника торжества:
– Яшка, сукин сын! Где тебя носит?!
Все взоры присутствующих устремились на меня. Даже симфонический оркестр, как мне показалось, стал играть значительно тише, а доброжелательный лобастый дирижер весело помахал мне палочкой.
– Извините, Артем Иванович! Зовут… – радостно сказал я и юркнул в толпу, в центре которой царил громогласный Черник.
– И все-таки вы мне потом объясните… – поймал я на бегу последнюю реплику режиссера и счастливо подумал, что объяснять, очевидно, придется уже Ирочке, а не мне.
В толпе, сквозь которую я продирался, было несколько знакомых мне лиц, причем приятно знакомых. То ли это были какие-то телезвезды, то ли мои бывшие клиенты. Я обменялся приветами с несколькими элегантными юношами, поцеловал ручки двум или трем дамам и крепко пожал руку низкорослому джентльмену в отлично сшитой паре цвета морской волны. Последний был не кто иной, как Геннадий Савельевич Мокроусов, замдиректора «Олимпийца».
– Что к нам давно не заходите, Яков Семенович? – ласково спросил он. – Есть интересные новинки…
– Зайду непременно, – пообещал я Мокроусову, отметив про себя, что выполнить данное обещание мне предстоит, возможно, в ближайшее время.
– Весьма обяжете, – улыбнулся Мокроусов.
Тут меня сильно дернули за руку, и я не успел опомниться, как оказался в тесном кружке, где выпивал и закусывал сам Гоша Черник.
– Поглядите! – обиженным тоном заявил во всеуслышанье Черник. Он был в своем любимом парадном пиджаке, светло-коричневом, с блестками. – Этот тип явился на МОЮ презентацию и поздоровался со всеми, только не со мной. Как это, интересно, называется, а?
– Дискриминация это называется, – с важностью ответил какой-то густобровый толстячок и взял с подноса еще одну розетку с паштетом. Кажется, грибным. Мне сразу тоже захотелось есть.
– Во-во, Яшка, – кивнул довольный Черник. – Профессор правильно говорит. Пренебрегаешь ты мной, своим лучшим другом… Кстати, познакомьтесь, – спохватился он. – Это мой институтский кореш Яков Семенович Штерн, знаменитый частный детектив.
– Частный детектив? Ой, как интересно! – воскликнула высокая рыжеволосая красавица в платье с большим декольте. Я немедленно узнал красавицу и даже немного смутился. Это была кинозвезда Белоусова, которую уже несколько лет именовали секс-символом России. После «Вечера в Париже» все мужское население страны было от Белоусовой буквально без ума. Да что там мужчины – даже моя бывшая Наталья после премьеры фильма по ТВ признала, скрепя сердце, что эта рыжая ничего себе. В ее устах это была наивысшая похвала. Что до меня, то я почти с институтских времен был уверен, будто мой идеал женской красоты – именно такая вот стройная златовласка и что если я когда-нибудь женюсь, так только на такой принцессе. По-прежнему понять не могу, зачем же я все-таки женился на Наталье и прожил с ней без малого шесть лет? Она ведь ничем не походила на этот идеал, и всего золотого у нее были только передние зубы…
