Анна Политковская - ВТОРАЯ ЧЕЧЕНСКАЯ
И снова – пример. Спустя два года после начала второй чеченской войны, превратившейся, среди прочего, и в поле для разнузданного мародерства, выяснилось, что чеченцы вокруг обчищены, и те, кто привык этим заниматься, взялись за своих. Женя Журавлев – солдат
мотострелковой роты 3-й бригады особого назначения внутренних войск МВД (в/ч 3724), дислоцирующейся в поселке Дачное под Владикавказом. Отсюда Женя попал в Чечню, где на какой-то горе отсидел восемь месяцев безвылазно. Письма не шли ни туда, ни оттуда. Женина мама – Валентина Ивановна Журавлева, вдова и воспитательница детского садика в деревне Луговой Тугулым-ского района Свердловской области – безуспешно ждала от него весточки и проплакала все глаза, отправляя заказные.
Наконец пришло письмо: Женя, срок службы которого закончился еще в апреле, умолял приехать и забрать его из Владикавказа. Деревня собрала деньги, и Валентина Ивановна в сопровождении Жениной тети – железнодорожницы на пенсии Вассы Никандровны Зубаревой – оказалась в Дачном. А там…
Там – ужас. Сначала Женю вообще не предъявляли – офицеры явно что-то скрывали. Потом солдаты шепнули, что только вчера Женю привезли из Чечни – и прямо в госпиталь. Они же, вечером, тайно провели маму в палату. Женя лежал там с гниющими по колено ногами. Говорит: не мылись на горе несколько месяцев, и все в сапогах. Вот и результат.
Мать пошла к офицерам, умоляла отдать ей сына – долечит в деревне как-нибудь. А те: давай разделим его «боевые» деньги, за участие в «антитеррористической операции» – 50 на 50, и получай сына.
Женя категорически запретил Валентине Ивановне делиться. И… не смог уехать домой. Он еще долго был в Дачном, а рядом была Валентина Ивановна вместе с другими такими же мамами, которым офицеры не отдают сыновей, требуя делиться – в обмен на демобилизацию. Вассу Никандровну, тетю, все эти несчастные жертвы второй чеченской войны отрядили в Москву, и она пошла по инстанциям. И только тогда дело сдвинулось. Солдат отпустили по домам, но и офицеров не посадили.
Вот тебе и Чечня. Вот и привычка к мздоимству.
Рассказ одного молодого москвича, умолявшего сохранить его имя в тайне – из-за боязни мести. В выходные, в полночь, ехал он с друзьями на дискотеку. Милиционеры, с закатанными выше локтя рукавами, с бан-данами на бритых лбах, остановили машину и сказали: «Заберем девчонку-то». А «девчонка» – жена одного из ехавших, впервые после рождения первенца выбравшаяся вместе с молодым мужем потанцевать. «Заберем – и не отдадим», – орали «правоохранители». Друзья держали молодого мужа за руки и убеждали ментов: «Ей скоро кормить…» – «А нам что?»
А всего-то вины юной мамы – забыла дома паспорт. Значит, беспаспортная и не может предъявить прописку. Сговорились на 500 рублях – что муж заплатит за жену полтысячи, и тогда можно двигаться дальше.
Оказалось, патрульные недавно из чеченской командировки. Покинув «зону», заступили на «боевую» вахту в «мирной жизни». И для них любая мелочь – повод к репрессиям, без участия в которых воины-«чеченцы» чувствуют себя не в своей тарелке.
«Хорошо, что не застрелили, раз „чеченцы“, – парировали все, кому рассказывала эту историю. Серьезно так говорили, ничему не удивляясь – смирившись.
Спецмероприятие по имени «Чечня» совратило всю страну и продолжает ее дальнейшее озверение вперемешку с отуплением. Цена человеческой жизни и так была в России ниже всякого предела, а теперь и вовсе скатилась до тысячных долей. Именно поэтому прекращение войны – для всех нас жизни подобно. Мы все – как неспасенный «Курск» – на смертельной для нас глубине. Но так и нет приказа к спасению.
Год имени бабы Клавы
Вторая чеченская – такая, какая она получилась, уже много раз убеждала: не верь, когда в мирной жизни тебе говорят: «Не суйся. Это не твое дело. Себе дороже будет…»
В Чечне всегда надо соваться. Потому что цена всему – жизнь. Сегодня – чужая. Завтра – твоя.
С одной стороны, история эта очень простая: 21 сентября 2001 года, ранним утром, бабу Клаву положили на носилки в Грозном и поздним вечером она уже была в Москве.
С другой – путешествие получилось не просто длинным и сложным, а выворачивающим наизнанку всю нашу сегодняшнюю жизнь. В нем переплелось все: и грозненские руины, так никем и не тронутые, где старикам уготовано добывать пропитание по законам военного времени, и «тоннель генерала Романова» (где в начале первой войны был тот взрыв, в самом центре чеченской столицы, рядом с которым жила бабушка, и значит, мины, снаряды и обстрелы были ее ежедневным «развлечением»), и группа господ, окончательно утративших облик человеческий, и люди, отдавшие все, что у них было, для спасения совершенно неизвестной им старушки, и генералы, завравшиеся до хронического косоглазия в угоду собственным амбициям, и полковники с капитанами, оказавшиеся на голову выше своих генералов, и наконец, вечное – любовь, ненависть, злоба, отчаяние и зависть…
Однако по порядку. Познакомились мы летом 2000-го. Обычная случайная встреча: на скамейке, чудом не сгоревшей, в растерзанном грозненском дворе, между проспектом Ленина и улицей Интернациональной, сидела очень немолодая женщина. И все было, как обычно: рядом со скамейкой зияла огромная воронка от бомбы, от развалин шел дурной запах всеобщего разложения, а в стороне, у люка с технической водой, в очереди терпеливо стояли люди – они черпали мутную жижу и несли ее по каморкам для чая. Клавдия Васильевна Ануфриева из общей картины выделялась одним: она ни к чему не проявляла никакого интереса. Она была полностью слепа – инвалид первой группы. И ничего не могла предпринять самостоятельно, даже разжиться этим грязным питьем. Слепота в Грозном, где повсюду тебя ждут мины-растяжки, и значит, любой поход в туалет (в руины – канализация разгромлена) может закончиться взрывом, – это быстрый предопределенный конец. Так мы и познакомились: Клавдия Васильевна сидела; я, ошарашенная, стояла рядом со скамейкой, стараясь сообразить, как поступить дальше – пройти мимо, и узнать вскоре, что Клавдия Васильевна подорвалась?… Но она ни на что не жаловалась, не плакалась, хотя давным-давно ничего не ела, кроме хлеба, и была в платье многомесячного беспрерывного ношения.
– Есть ли у вас родные где-нибудь в другом городе?
– У меня сын в Москве.
– Так почему же не едете к нему? Тотчас? Вам нельзя тут оставаться… – сказала я первую пришедшую на ум «мирную» глупость, будто не знала, что все, кто мог, давно уехали из этого проклятого войной города. Клавдия Васильевна тогда лишь на минутку смутилась – от какой-то семейной тайны, в которой и заключался, по-видимому, ответ на этот вопрос, но быстро собралась с мыслями и весело произнесла:
– Жду поезда. Вот пустят его, я и поеду в Москву. Сама. Чтобы никого не обременять.
– А телефон сына помните? Давайте позвоню ему, когда вернусь домой, расскажу, как вам тут…
Телефон продиктовала, но попросила подробности не описывать:
– Он будет волноваться, у него ответственная работа…
– А вы? О себе-то подумали?
Молча пожала плечами… И я знала, о чем это молчание. Подобный разговор был не первый в том Грозном. Десятки стариков, для которых жизнь в разрушенном городе казалась абсолютно противопоказанной, по мере
того как я перед ними появлялась, цепляясь за меня, как за соломинку, диктовали мне телефоны и адреса своих родственников в надежде, что весточка дойдет и те наконец кинутся им на помощь и заберут из чертова ада в их города, где не стреляют. Впрочем, надежды оправдывались редко: Грозный – это место обитания забытых стариков. Каждая командировка в Чечню – и ты должен, вернувшись, слать телеграммы по вновь записанным адресам. Одного содержания: «Имярек! Ваша тетя (дядя, сестра, мама…) жива и находится в Грозном. Условия ее (его) жизни крайне тяжелы. Просьба срочно связаться с…» В результате у меня теперь есть «своя» карта России: карта пустых сердец. И я знаю, где живут люди, бросившие своих близких в тяжелейшей беде, и никто уже не посмеет сказать, что карта эта не написана кровью и человеческими жизнями, – многие из стариков, которые еще были живы в Грозном после штурма 2000 года, позже скончались, ничего не дождавшись, или схватили случайную пулю в многочисленных перестрелках.
Бабе Клаве повезло. Ее единственный московский сын хотя и отказывался забирать ее к себе, постоянно передавал ей в Грозный деньги. Через меня. Однажды это было так. Мои друзья-журналисты и я летом 2000-го собрали гуманитарный груз для Грозненского дома престарелых, обитатели которого, полностью забытые властью, сидели там без еды, вещей и лекарств. Сын Клавдии Васильевны, поняв, что я скоро буду в Грозном, попросил взять с собой 4 тысячи рублей для нее. Я объяснила: постараюсь передать, но не обещаю, так как гарантии, что удастся попасть именно в ту часть Грозного, где находится Клавдия Васильевна, никакой, – ехать предстоит вместе с военными, а они панически боятся и маршруты менять, и остановок в городе.
