Анатолий Баюканский - Черный передел. Книга II
– В давешнее воскресенье собрался я в гости к однополчанину, прихворнул он, остановился возле овощного передохнуть, а тут шагнул ко мне верзила с нахальной ряшкой и говорит: «Слышь, дед, продай за бутылку самогона вон тот орден, показывает на „Александра Невского“. Не продашь, так отберу, на кой хрен он тебе!»
Распахнулась дверь, вошел взволнованный Иван Куприянов, известный всему Старососненску человек, фронтовик, бывший горновой доменного цеха, Герой Социалистического Труда. Под мышкой у него был сверток. Куприянов сорвал бумагу, и все увидели красный кумач, который раскатили по столу.
– Привет, ребята! – лихо поздоровался с притихшими ветеранами. – Погода, что ли, худо действует, примолкли, заскучали. А нам надо бороться за свои права, еще раз пойти за Россию. Нам Союз, завоеванный кровью, надо сохранить, о себе ли думать в тяжкую годину? Братцы, завтра большой митинг на площади Ленина, у обкома партии. Ветеранское слово – не чета легковесным болтушкам-демократам. Кто хорошо умеет писать на кумаче?
– Что там еще за митинг? – без особого интереса спросила мама Зина. Все еще пребывала под тягостным впечатлением от трагической гибели четы Холостяковых. Всплыло ее давнее воспоминание об их единственной в жизни встрече. Было это в Кремле, на банкете, посвященном двадцатилетию Победы над фашизмом. Так уж получилось, что их места оказались рядом. Бравый тогда еще адмирал, китель которого украшало множество орденов и медалей, то и дело украдкой поглядывал на ее боевые награды – четыре медали «За отвагу». Особенно стал к ней внимателен после того, как министр обороны, обходя столы, пожимая каждому руку, остановился возле нее и любовно сказал: «Это наша прославленная пулеметчица. Пожалуй, ни у одной женщины в Советской Армии не было четырех медалей „За отвагу“. И вот адмирала не стало. Не сгинул он в холодных водах Баренцева моря, не утонул во время боев под Новороссийском, пал от рук подлых убийц. Мама Зина сделала над собой усилие, чтобы вникнуть в смысл того, о чем толковал с жаром Куприянов.
– Сколько можно терпеть заокеанских агентов? Ради всех этих плюралистов мы кровь проливали? – Куприянов чеканил слова, раскалял их и бросал в легко возбудимую ветеранскую братию. Кому-то, возможно, фразы бывшего горнового могли казаться наивными, но на этих слушателей они производили впечатление, больно били, словно осколки мин и снарядов, проникали в душу, отзывались тревогой. – Вспомните, когда мы лежали в гнилых болотах, шли на штурм дотов, о чем мечтали? О вечном мире и счастье! А получили? Нищету, унижение, разорение, бандитизм! Давайте, ребята, тушь, ножницы, плакатные перья у меня имеются, а текст нам помогли составить такой: «По горло сыты перестройкой, хватит!», «Не отдадим власть ловкачам-перевертышам!», «Демократы – воры и жулики, прорвавшиеся к власти!», «Стыдно за вас, товарищ Горбачев!»
…Мама Зина вышла под дождь с непокрытой головой. Настроение окончательно испортилось после встреч с товарищами-фронтовиками. Шла, не ведая куда. Домой возвращаться так рано не хотелось. А куда еще можно пойти? Ни друзей, ни знакомых. И вдруг ее словно осенило свыше: «В церковь!» Всегда считала себя атеисткой, коммунисткой, но партия напрочь забыла о таких, как она. Верхушка партии зажралась, бросив рядовых коммунистов на произвол судьбы. А вот церковь никогда верующих не оставляла. Эта мысль была подобна зерну, которое согрелось под теплыми лучами и проклюнулось. На душе и впрямь полегчало. Мама Зина шла и боролась с искушением: идти ли не идти? Вдруг подняла голову и увидела вдали купол храма. Прежде не обращала на него внимания, а сейчас он гипнотизировал, манил к себе. И еще кто-то будто слегка подталкивал в спину, нашептывал: «Иди! Иди! Там тебя давно ждут!»
Мама Зина ускорила шаг, поражаясь собственной внезапной решимости, одновременно пугаясь и радуясь встрече с церковью: «А если священник угадает в ней грешницу? Если скажет, что нет ей прощения за грехи? Что ж, она вынесет еще один, последний, удар».
Вдохнула, набрав полные легкие воздуха, стряхнула с плеч дождевые капли. Никогда не представляла, как трудно сделать первый шаг, так бывало на фронте, неимоверно трудно, почти невыносимо было оторвать от земли отяжелевшее тело, поднимаясь в атаку. «Ладно, чего переживать, – решила мама Зина, – не понравится – уйду, никто держать не станет». И шагнула внутрь храма. Прошла несколько шагов и остановилась в смятении: прямо перед ней высился крест, на нем распятый Христос. Иисус, казалось, взглянул на нее, подбодрил: «Входи, не бойся!»
Несмотря на непогоду, на холод, верующих в храме оказалось много, хотя можно было пройти вперед, можно было и приткнуться к стене. Мама Зина так и сделала, встала за спину мужчины неопределенного возраста и затаилась.
Священник на амвоне был очень молод – реденькая черная бороденка, усы, мальчишеское лицо. Но голос… Его басовитый голос заставил маму Зину содрогнуться. А может, вовсе и не голос, а слова, услышанные ею, заставили женщину втянуть голову в плечи, постараться стать как можно незаметней. Священник словно прочитал ее мысли и сомнения. Каждое слово его было четким, доходящим до ума и сердца.
– В бушующих нынче волнах мирового зла, – нараспев читал священник, обводя верующих острым взглядом, – умирают последние надежды, медленно угасает свет. Умным, думающих людям сегодня кажется, что человечество уже бессильно отвратить гнусное зло, выбраться вновь на твердый берег спасения. Так оно и есть на самом деле, но… Священник поднял вверх руку с вытянутым указательным пальцем. – Бог все может сделать в том случае, если человек поворачивает к нему свое лицо, открывает ему без утайки свое сердце. В мрачные, безысходные дни, какие испытывает сегодня наша Россия, православные люди вспоминают один эпизод из жизни учеников Иисуса Христа, он описан в 14-й главе Евангелия от Матфея: «Тьма. Буря. Лодка на середине моря. Ее безжалостно бьют сильные волны. Людей охватил страх. Они уже утратили надежду перебраться на другой берег. В ужасе они вопиют: „Мы погибаем!“
Но Учитель все знает, все видит. Не скрыто от Него и погибельное состояние Его учеников. Надо поспешить, и Он отправляется к ним по воде. Ученики увидели Его, но приняли за призрак. В страхе закричали. Но Иисус тотчас заговорил с ними и сказал: «Ободритесь, это Я, не бойтесь…»
Так и в нашей с вами жизни. Там, где Господь, утихают бури, смолкают волны, исчезают ужасы тьмы и страха, душа окрыляется светлой надеждой».
Священник продолжал проповедь. Он говорил о грядущих бурях, о тяготах пути, об искоренении зла, а мама Зина все еще была во власти рассказанного им эпизода. Как тонко подмечено! Не так ли и они волею злого рока оказались на утлой лодке посредине бушующего моря? Здесь, в церкви, под этими скромными сводами, оказывается, далеко видят, им известно будущее, и оно вселяет хоть и крошечную, но все же надежду. Слезы, наверное, впервые за последние годы сами по себе потекли по старческим щекам. Это были легкие слезы раскаяния. Мама Зина закрыла глаза, боялась пошевелиться, даже не стала доставать носовой платок. Да и никто не обращал на нее внимания.
Когда проповедь закончилась, она не стала спешить к выходу, пропускала молодых и пожилых, невольно дивилась их спокойным лицам, светлым глазам. Очнулась, услышав голос молодого священника где-то совсем рядом: «Дочь моя! Подойди ближе! – Он поманил маму Зину, и она двинулась навстречу по освободившемуся проходу. – Вижу, привела тебя в храм Божий душевная боль и отчаяние. Дай руку твою, пойдем со мной, облегчим боль светлой беседой в храме». Мама Зина по инерции состроила нечто, напоминающее усмешку: «Дочь моя! Какая я ему дочь? Давно уже бабушка». А может, священник обращался вовсе не к ней? Однако что-то очень важное и ранее неизведанное происходило именно с ней, бывшей Пулеметчицей. Этому состоянию не могла подыскать определения. Будто неведомая сила влекла ее к священнику. На какое-то мгновение она освободилась от его голоса, внимательных участливых глаз, хотела оттолкнуть протянутую руку, выскочить на улицу, перевести дух. Но не смогла, и, чувствуя, как предательски дрожат колени, мама Зина, будто слепец за поводырем, медленно пошла за священником…
* * *1989 год, Москва. Подразделения КГБ: Лубянская пл., Химки
Гринько поначалу забавляла слежка. «Хвост» он сразу выделял из толпы, четко замечал в троллейбусе, даже в кинотеатре. Терпеливо выжидал своего часа. И, получив разрешение ассоциации, начал действовать, взяв за образец классический пример из фильма «Семнадцать мгновений весны». Пример был, конечно, не нов, но срабатывал всегда безотказно. Заведя «хвост» в темный проулок, Гринько спрятался за бухту каната на стройке, дождался филера, ударил его по затылку милицейской дубинкой, с которой никогда не расставался. Затем, связав руки «черному глазу», поманил такси, показал удостоверение КГБ, приказал:
