Валентина Мальцева - КГБ в смокинге. В ловушке
Откуда-то сбоку появился Хорхе — приятной наружности молодой человек в черном костюме, в черной рубашке, повязанной почему-то тоже черным галстуком, и, встав между мной и коротышкой, принял позу официанта, готового исполнить любой заказ капризного посетителя.
— Спроси ее, это она звонила? — процедил сквозь сигару человек в плаще.
— Комиссар Геретс спрашивает, — обратился ко мне на хорошем русском с испанской шепелявостью Хорхе, — это вы сообщили о случившемся?
— Да.
— Как вы попали в номер к барону Гескину?
— Он пригласил меня.
— Зачем?
— Мы были друзьями...
— Близкими? (Хорхе перевел «ближними».)
— Обычными.
— Объясните, что вы имеете в виду?
— Я имею в виду, что барон не был моим любовником.
— Как давно вы его знаете?
— Несколько дней...
— И уже друзья?
— Разве чтобы позвонить в полицию, когда видишь мертвого, и не вызвать при этом подозрений, необходимо быть его врагом?
Хорхе запнулся. Фраза и по-русски выглядела довольно громоздко, а тут еще переводить...
Геретс нетерпеливо уставился на толмача.
Хорхе набрал воздуху в грудь и выдал пулеметную очередь тирады, сопровождая ее отчаянной жестикуляцией. Дослушав, Геретс хмыкнул и что-то проворчал.
— Комиссар говорит, что вопросы задает только он.
— Блин морской, и здесь то же самое! — вздохнула я.
— Сеньора, что такое «блин морской»? — со страхом в голосе спросил Хорхе. — Напоминаю вам, что ваши показания будут занесены в протокол и каждое слово может иметь огромное значение для следствия...
— Это не для протокола.
— Что она говорит? — вмешался Геретс.
Хорхе ответил.
Комиссар что-то рявкнул.
— Извините, сеньора, но комиссар Геретс настоятельно требует, чтобы вы пояснили ту фразу, которую я не понял.
Хорхе отер платком пот со лба и с завистью посмотрел на своих товарищей по стае, которые, не переставая галдеть, продолжали шнырять по комнатам.
— «Блин морской» — это идиома, ругательство, производное, черт побери! — я чувствовала, что теряю терпение и сейчас брякну что-нибудь не то.
Хорхе перевел.
Геретс вновь что-то рявкнул, на сей раз с еще более угрожающей интонацией.
— Производное от чего, сеньора? — спросил Хорхе.
— Производное от существительного «блядь», — отчеканила я.
— Простите... — Хорхе беспомощно взглянул на меня, потом на комиссара.
— Что? — в третий раз рявкнул Геретс.
Хорхе посмотрел на меня безумными глазами.
— Простите, сеньора, но комиссар настаивает...
— Ну и переведите ему!
— Да, но по-испански получается... как бы это сказать?.. Блядь на море, так?
— Примерно. Если хотите, можете уточнить. Не на море, а на пляже.
Хорхе перевел. Я уловила слово «путана».
— Какое отношение эта женщина имеет к барону Гескину?
— Какая женщина? — спросила я у Хорхе.
— Какая женщина? — переспросил Хорхе Геретса.
Комиссар объяснил.
— Комиссар спрашивает, какое отношение эта женщина, ну, которая на море... на пляже... В общем, какое отношение она имеет к барону?
— Откуда я знаю! Скорее всего, никакого отношения не имеет. Это просто фраза, понимаете, ничего не значащая фраза! Ну что, черт подери, усекли?
Хорхе перекрестился.
Комиссар выплюнул окурок на пол и зашелся длиннющей фразой. Во время его монолога Хорхе стоял, опустив голову. Потом комиссар начал надсадно кашлять, а Хорхе воспользовался паузой, чтобы вставить:
— Комиссар очень недоволен мной. Он прав — я действительно плохой переводчик, русский язык знаю весьма поверхностно. Комиссар велел сказать, что вы должны будете подписать протокол, а завтра на ваш допрос в полицию будет приглашен переводчик из министерства иностранных дел...
— Без представителя посольства СССР я ничего не подпишу, так и передайте вашему комиссару
Хорхе передал.
Геретс, едва пришедший в себя после приступа кашля, нашарил в кармане плаща новый огрызок сигары (я представила себе, как комиссар в свободное от работы время собирает на улицах чинарики), сунул его в рот и что-то ответил.
— Комиссар говорит, это ваше право. Посольство вашей страны оповестят о случившемся в ближайшие часы. Однако до тех пор, пока вы не будете официально допрошены, вам нельзя покидать отель. За этим будет наблюдать полицейский, который останется с вами...
— Где останется?
— У дверей вашего номера.
— Значит, я арестована?
— Пока нет, — успокоил меня Хорхе...
Я снова почувствовала ужасную апатию. Интенсивность происходившего со мной в последние дни достигла, по-видимому, критической отметки. Очень захотелось домой, на Родину, которую в этот момент я даже готова была называть с большой буквы.
— А нельзя прямо сейчас связаться с посольством?
Хорхе перевел.
Геретс задумался на секунду, потом что-то крикнул.
За моей спиной кто-то завозился, последовало несколько пулеметных очередей по-испански.
Комиссар кивнул.
Через четверть часа в номер ввалилось еще человек десять. Это уже были не полицейские, а дипломаты — аргентинские и советские. Они не трещали, не бегали, а сдержанно кивнули комиссару, отвели его в сторону, о чем-то переговорили, после чего высокий блондин в строгом черном костюме подошел ко мне и представился:
— Добровольский Александр Николаевич, первый секретарь посольства СССР в Аргентине. Все формальности мы уладили, Валентина Васильевна. Единственное условие властей заключается в
том, что вы не должны покидать страну, пока не будет завершено предварительное следствие...
— А если оно не завершится и через два года, что тогда?
— Нe думаю, — сдержанно улыбнулся Добровольский. — Как правило, это вопрос трех-четырех дней, не больше.
— И все это время я должна сидеть в гостинице, под охраной полиции?
— Ни в коем случае! — Добровольский снисходительно оглянулся на комиссара. — Вы абсолютно свободны в передвижениях и встречах и можете уйти хоть сейчас. Я провожу вас...
Добровольский что-то сказал по-испански, кто-то из свиты кивнул. Я поднялась и направилась к выходу из злосчастного номера. Теперь я точно знала, что всю оставшуюся жизнь буду ненавидеть роскошь в любых ее проявлениях.
Добровольский проводил меня до лифта и даже нажал кнопку вызова.
— Спасибо вам большое, Александр Николаевич, — я действительно была благодарна этому человеку, выведшему меня из-под атак напористого комиссара Герегса и несчастного Хорхе. — Честно говоря, ситуация довольно глупая, но очень неприятная. Вы же знаете, как это тяжело — доказывать посторонним, что ты не верблюд?
— Бывает, Валентина Васильевна! — покровительственно улыбнулся дипломат. — За рубежом такого насмотришься, что, право же, ваш случай — это пустяк, мелочи жизни. Все образуется, не волнуйтесь...
Лифт мелодично тренькнул, створки кабины мягко разъехались.
— До свидания, Александр Николаевич. И еще раз большое спасибо за ваши хлопоты!
— Не за что... — Добровольский заученным жестом несостоявшегося члена Политбюро приветственно поднял руку и добавил: — И не забудьте, Валентина Васильевна, что на восемь у вас назначена встреча в баре...
23
Буэнос-Айрес. Бзр гостиницы «Ллзза»
3 декабря 1977 года
Как я вышла из лифта, добралась до своего номера, открыла дверь, сбросила с себя все, наполнила ванну горячей водой и погрузилась в нее до подбородка — я не помнила. И сколько в ней просидела — тоже. Моя голова, привыкшая к стандартным советским нагрузкам, когда четверть усилий уходила на выполнение профессиональных обязанностей, а оставшиеся три четверти расходовались на бесконечное лавирование среди бытовых и финансовых рифов, оказалась совершенно не приспособленной к той фантастической ситуации, в которой я очутилась. Я все меньше понимала суть происходящего. Инстинкт самосохранения, самый древний и, наверно, самый стойкий в любом человеке, подсказывал, что вокруг меня сжимается кольцо, что я, по сути, обречена на что-то ужасное, противоестественное, чего не в состоянии осмыслить и тем более предотвратить. Любая попытка связать в логическую цепь звенья событий отзывалась гулкими пульсирующими толчками в мозгу и звездно-сиреневой радугой — в глазах.
В который раз я вспомнила свою жизнестойкую приятельницу и попыталась представить себе ее реакцию в моем положении. Я очень хотела в тот момент воссоздать в памяти привлекательный, хотя и немного циничный образ этой женщины, проникшей в тайны жизни, плюющей на все и вся и с упорством дредноута прокладывающей путь к цели. Но вспомнила почему-то только вечер, когда ее покинул единственный человек, которого она по-настоящему любила, ее опрокинутое лицо, когда она встретила меня в дверях своей уютной квартирки на Кропоткинской, и совершенно идиотскую, как мне тогда показалось, фразу, истинный смысл которой я поняла только сейчас, растворяясь в теплой ванне от беспомощности, глухой тоски и жалости к себе: «Подруга, я в полной непонятке!»
